Читать интересную книгу Белое сердце - Xавьер Мариас

Восемь недель не такой уж долгий срок, но если через одиннадцать-двенадцать недель после возвращения снова куда-то уезжаешь, то в сумме получается не так уж и мало.

Моя следующая двухмесячная командировка пришлась на февраль, и на этот раз я ездил в Женеву. Это была моя последняя поездка, и я хотел бы, чтобы она оставалась последней как можно дольше, – нельзя, чтобы, поженившись, мы с Луисой так много времени проводили в разлуке, чтобы у меня не было возможности наблюдать, как она меняется, и привыкать к этим переменам, чтобы у меня не возникало подозрений, которые потом приходится отметать. Интересно, а меняюсь ли я? Сам я этого не замечаю но, наверное, я меняюсь тоже, раз меняется Луиса (меняется в мелочах: подплечники, прическа, перчатки, оттенок губной помады), меняется наш дом – новоселье кажется уже далеким прошлым, меняется работа: я теперь работаю больше, а Луиса – меньше, в последнее время она почти не работает. Сейчас она подыскивает постоянную работу в Мадриде; с того дня, как я уехал в Нью-Йорк, и до того дня, когда вернулся из Женевы, то есть с середины сентября и почти до конца мая, она уезжала из Мадрида только один раз (и то не на несколько недель, а на несколько дней) – в Лондон, заменяла официального переводчика (тот некстати заболел – заразился ветрянкой от своих детей), нашего знакомого, того самого высокопоставленного лица. Наше высокопоставленное лицо обзавелось теперь личным переводчиком, этот пост заполучил один интриган (его имени-то никто толком не знал, зато теперь, с тех пор, как заполучил это место, он требует, чтобы к нему обращались не иначе, как называя обе его фамилии: Де ла Куэста и Де ла Каса). Поездка у него (у высокопоставленного лица, а не у больного ветрянкой переводчика – тому запретили въезд в страну, чтобы он кого-нибудь не заразил) была короткая: он собирался только выразить сочувствие своей недавно потерявшей пост бывшей коллеге и заодно поговорить с ее преемниками о том, о чем наши представители всегда говорят с британцами: Гибралтар, ИРА, ЭТА [14]. Луиса не рассказывает невероятных историй (да я их от нее и не жду), и о той встрече она рассказала мне очень мало, – предполагается, что переводчики, даже если они не давали присяги (правда, это больше касается не тех, кто сидит в кабинке синхрониста, а тех, кто работает на переговорах – я исключение, я работаю и там, и там, хотя последовательным переводом я занимаюсь крайне редко: синхронисты и те, кто занят последовательным переводом, терпеть друг друга не могут), никогда не рассказывают о том, что происходит в переговорной, это надежные люди, которые не выдают секретов. Но мне-то она могла рассказать. «Пресная», – охарактеризовала она беседу, что происходила все еще в официальной резиденции, которую потерявшей свой пост англичанке предстояло покинуть через несколько дней, – кругом стояли наполовину заполненные коробки с ее вещами. «Впечатление было такое, что он смотрел на нее скорее как на старого друга, а не как на официальное лицо, а она была слишком подавлена, чтобы проявлять живой интерес к тем проблемам, что волновали его, – должно быть, они вызывали у нее преждевременную ностальгию». Был, правда, один отзвук того откровенного разговора, в который втянул их я в тот день, когда мы с Луисой познакомились. Кажется, англичанка снова процитировала Шекспира, «Макбета», которого, похоже, постоянно перечитывала или смотрела в театре. «Вы помните, – спросила она, что говорит Макбет, получив известие о смерти Дункана? Это известное место». – «Я что-то позабыл, напомните, пожалуйста», – извинилось наше высокопоставленное лицо. – «Макбету слышится голос, который кричит: „Macbeth does murder Sleep, the innocent Sleep"» (Луиса перевела это как «Макбет убивает Сон, невинный Сон»). – «Именно так, – продолжала леди, – я чувствовала себя после своей неожиданной отставки: словно меня убили во сне. Я была невинным сном, окруженным верными друзьями, охранявшими мой покой, и эти самые друзья, как Макбет – Гламис и Кавдор, – вонзили в меня кинжалы, пока я спала. Самые опасные враги, друг мой, – это друзья, – напомнила она очевидную истину нашему высокопоставленному лицу, человеку, который взошел наверх по трупам своих друзей. – Никогда не верьте тем, кто с вами рядом, тем, кого, кажется, и принуждать не надо, – они и так вас любят. И не спите: годы спокойствия располагают нас к этому, мы привыкаем чувствовать себя в безопасности. Я задремала на минуту – и видите, чем это кончи лось?» Она выразительно повела рукой в сторону полузаполненных ящиков, словно они были свидетельством ее позора или каплями ее крови, пролитой убийцами. Минутой позже бывший испанский коллега оставил ее и отправился на встречу с ее преемником, или, что в данном случае одно и то же, с ее Макбетом – Гламисом и Кавдором.

Другой работы у Луисы за все эти месяцы не было, но времени она даром не теряла: наш дом с каждым днем все больше походил на дом, а она все больше походила на хорошую сноху, хотя этого я от нее не требовал.

В Женеве у меня нет друга или подруги с собственной квартирой, поэтому на те несколько недель, что я работал переводчиком Комиссии по правам человека ЭКОСОС [15], я снял крохотную квартирку, и у меня не было других развлечений, кроме прогулок по пустым вечерним улицам, фильмов с субтитрами на трех языках, редких ужинов с коллегами-переводчиками или со старыми знакомыми моего отца (у него множество знакомых в тех городах, где ему приходилось бывать) и телевизора: я всегда и везде смотрю телевизор, – это единственное, что всегда доступно. Если в Нью-Йорке жизнь моя была вполне сносной, даже приятной, даже интересной, благодаря Берте (я уже говорил, что всегда немного скучаю по ней и целые месяцы приберегаю для нее новости), то в Женеве мне было очень тоскливо. Дело не в том, что мне не слишком нравится моя работа, – но в этом городе да еще зимой, она становится для меня невыносимой – самое мучительное в любой работе это не работа сама по себе, а то, что нас ждет или не ждет после нее. В Женеве меня не ждал никто и не ждало ничего. Короткий телефонный разговор с Луисой, чьи более или менее нежные слова помогали мне ночью хоть ненадолго победить бессонницу, потом какой-нибудь импровизированный ужин, чаще всего в моей квартирке, которая тут же пропитывалась запахами еды, – я не готовил ничего сложного, ничего вонючего, но запах все равно появлялся: в одной и той же комнате были и кухня, и кровать. На двадцатый и тридцать пятый дни моего пребывания в Женеве ко мне на выходные (с пятницы по понедельник, то есть на четыре ночи) приезжала Луиса. На самом деле ей вовсе не нужно было дожидаться выходных и оставаться на такой короткий срок – у нее не было неотложных дел и не было строгого рабочего графика. Но она, казалось, чувствовала, что я скоро брошу эту работу, вынуждающую нас так часто и так надолго расставаться и так надолго покидать свою страну, и полагала, что сейчас гораздо важнее (важнее того, чтобы быть рядом со мною, когда я занимаюсь делом, у которого нет будущего) подготовить и благоустроить гнездо, куда я когда-нибудь вернусь и обоснуюсь навсегда. Казалось, она полностью вошла в свою новую роль, забыв все, что было раньше, а я все еще никак не мог расстаться с моей холостой жизнью, и это было ненормально и неуместно: словно она вышла замуж, а я еще не женился, словно она ожидала возвращения блудного мужа, а я – дня свадьбы. Луиса прочно обосновалась в своей новой жизни, а моя жизнь, когда я был в командировках, оставалась совершенно такой же, как и во все прежние годы.

В один из ее приездов нас пригласил на ужин знакомый моего отца (он моложе отца и старше меня лет на пятнадцать), который заехал в Женеву всего на пару дней по пути из Лозанны, Люцерна или Лугано (полагаю, что во всех этих городах у него были темные или грязные дела), – влиятельный человек, теневая фигура, таким был и мой отец, когда работал в Прадо, – этот профессор Вильялобос был хорошо известен в академической среде своими исследованиями по испанской живописи и архитектуре XVIII века и своим инфантилизмом. Гораздо более узкому кругу гораздо менее образованных людей он был известен как один из величайших интриганов в академических и политических кругах Барселоны, Мадрида, Севильи, Рима, Милана, Страсбурга и даже Брюсселя, не говоря уже о Женеве (только в Германии и в Англии у него, к его вящей досаде, не было никакого влияния). Как всякий талантливый и энергичный человек, он с годами начал заниматься исследованиями и в других областях. Ране высоко ценил его краткий и блестящий (так он о нем говорит) труд о Доме Принца в Эскориале [16] (работы этой я не читал, и читать, боюсь не буду). Профессор живет в Каталонии, а потому, бывая в Мадриде, не навещает моего от. ца – так много у него всегда дел в столице королевства. Но они состоят в активной переписке и письма профессора Вильялобоса (отец иногда давал мне их читать – так они ему нравятся) являют собой образец нарочито старомодной и витиеватой прозы, порой даже кажется, что он изобрел собственную манеру изъясняться. Попав в затруднительное положение, он никогда не скажет: «У нас проблемы», – он скажет: «Нечего сказать, повезло нам!» Мы с ним почти не были знакомы лично, но однажды в понедельник (интриганы никогда не путешествуют в выходные дни) он позвонил мне по телефону, номер которого дал ему мой отец (так же, как в Нью-Йорке мне позвонил тот высокопоставленный испанский чиновник, жена которого так любит танцы и адюльтеры), потому что ему не хотелось умирать со скуки одному в гостинице, в городе, где он был проездом (с наступлением вечера местные интриганы, покончив с дневными интригами, расходятся по домам, бросая заезжих интриганов на произвол судьбы). И хотя мне не слишком улыбалась идея потратить так бездарно один из тех немногих вечеров, когда мы с Луисой были вместе, – но, в конце концов, мы же все равно будем вместе, даже если просто будем молчать или разговаривать с кем-то еще, – и мы отправились на ужин.