Некоторое время мы продолжали отлеживаться в терновнике, приходя в себя. Даже начали похихикивать над своим страшным испугом, как вдруг услышали шум машины. Из-за поворота дороги показался американский «додж» с несколькими нашими солдатами в кузове. Среди солдат разглядели и шофера Яберова.
Выбравшись из укрытия, мы вяло побрели вниз. Увидели, что наш «мерседес» лежал на боку, а на его открытом моторе тлела холстина — немцы пытались поджечь машину.
«Додж» подъехал к перевернутой машине прежде, чем мы успели спуститься к дороге.
— Вы что, с ума сошли?! — заорал на нас Яберов, ставя на асфальт две канистры с бензином и кидаясь к дымившейся на моторе тряпке. — А поджигать зачем?!
Мы с Сидоренко, кажется, еще не верили в свое спасенье. Наступила странная реакция: нас начал бить озноб, хотя предзакатное солнце кидало жаркие лучи.
Из кабины «доджа» вышел молоденький лейтенант с артиллерийскими погонами на линялой гимнастерке и с удивлением уставился на опрокинутый «мерседес».
— Во упились товарищи корреспонденты! — с хохотом обратился к нему Яберов. — Ничего себе шуточки: перевернули машину! — И опять к нам с изумлением: — Но зачем поджигать?!
Было не до объяснений. Далеко в долине еще виднелся жидкий «хвост» бродячего «котла» немцев. А Саша Сидоренко стоял у перевернутого «мерседеса» и матерился; вся его фотоаппаратура была унесена, как и мой трофейный автомат.
Лейтенант-артиллерист, услышав о «котле», кинулся к «доджу»:
— Я должен немедленно доложить начальству о немцах!
— Помогите сначала поставить нашу антилопу на колеса, — попросил я его.
Все вместе мы взялись за край днища «мерседеса», но приподняли машину чуть-чуть. Пришлось перекидывать через нее металлический трос, крепить его к днищу и подцеплять к «доджу», вставшему поперек дороги.
35
Сергея Смирнова мы с трудом разыскали в резиденции бургомистра Граца; был уже поздний вечер, на улицах кое-где горели электрические фонари, в некоторых домах светились окна. Это было так непривычно, что мы с опаской прислушивались к небу.
Сергей Сергеевич сидел под ярко горевшей люстрой в застолье среди группы наших офицеров, был, как и все, навеселе. Увидев меня и Сашу Сидоренко, он поднялся навстречу, развел руками и с упреком спросил:
— Что ж вы вчера не приехали?! Американцы погостили у нас и вернулись в свою зону.
— А негры? — с тающей надеждой спросил я.
— И негры с ними!
— Так зачем мы приехали?!
— Как зачем? — удивился Смирнов и захохотал. — В Граце сегодня загорелся свет! Раньше всех городов Европы! Впервые за годы войны!.. Я приказал бургомистру дать свет! Вы понимаете, что это значит?! — Сергей Сергеевич был в неописуемом восторге. — Так и напечатаем в «Мужестве»: «Европа зажигает огни!..»
Радость в избытке, неумеренный восторг наносят ущерб не только сердцу, но и памяти. Казалось, мы были на грани сумасшествия: война закончилась! Не сказочный ли это сон?! Мы оглядывались в отгремевшие огнем и железом годы и не понимали, как могло случиться, что остались живы. А во мне особенно остро запульсировали события 41-го. Пощадил он очень немногих. Как удалось вырваться из Западной Белоруссии, устоять под Смоленском и у стен Москвы?.. А сколько было еще безысходности, непередаваемой тоски перед лицом очевидной смерти?
Чувства запоминаются больше, чем породившие их события… А тут ураган чувств: закончилась война! Разобраться в них невозможно, как невозможно сосчитать колоски на созревшем поле. Все вместе они сливались в вопль души: скорее домой, на родину!..
На меня счастье обрушилось еще одной сказочной новостью. Закончив 13 мая бои с противником в горах юго-западнее Вены, войска 27-й армии получили приказ совершить своим ходом марш на Украину — в районы Винницкой и Проскуровской областей. Штаб армии будет располагаться в самой Виннице — в двадцати пяти километрах от моей Кордышивки! Это же с ума можно сойти! 27-я армия идет в мои родные края!.. Такое и не снилось. В Виннице мы должны быть не позже 15 августа, преодолев около двух тысяч километров.
…Стрелковые полки и дивизии шли по Европе в пешем строю, при развернутых боевых знаменах, при орденах и медалях, с песнями и сдерживаемыми рыданиями. Позади оставались тысячи могил наших воинов-побратимов…
В каждом городе, в каждом селении армию-освободительницу встречали и провожали цветами, непритворной любовью. Гремели оркестры, звучали песни и страстные речи на митингах.
Редакция газеты «Мужество» передвигалась бросками: обгоняла на машинах пешие войска и неделю-другую дожидалась их подхода, выпуская газету и печатая листовки. Затем — новые перекаты… Это действительно был марш радости и печали. Но радость все-таки брала верх, захлестывая наши сердца и не глухие к впечатлениям души. Наш воспрявший дух давал силу размышлениям. Все засматривались в свое будущее. Нас звала вперед самая могучая сила надежда.
Но война нет-нет да и догоняла нас непредвиденными гримасами. Случилась беда в венгерском городе Дебрецен. Несколько наших водителей и наборщиков где-то раздобыли спирт и устроили тайное пиршество. Я как раз вернулся с митинга, и Ушеренко, прослышав о пьянке, приказал мне построить всех, кто был на месте, во дворе, чтобы дать взбучку провинившимся. Помню этот большой каменный двор-мешок, где стояли на брусчатке наши типографские машины. Дежурный по редакции старший лейтенант Неказаченко скомандовал всеобщее построение.
Выровняв строй и скомандовав «смирно», я не успел отдать рапорт Ушеренко. Увидел, что участников выпивки тошнит прямо в строю. «Метиловый спирт!» — обожгла меня догадка, и, подбежав к стоявшему невдалеке редактору, встревоженно сказал:
— Яков Михайлович! Надо ребят сейчас же в госпиталь! Иначе погибнут…
Немедленно был снаряжен грузовик. Ребят в полуобморочном состоянии уложили на брезентовые подстилки в кузове, и начальник издательства капитан Турков повез их в госпиталь на окраину Дебрецена. В горячке не заметили отсутствия еще одного провинившегося — печатника — молодого красноармейца, пришедшего к нам недавно. Его спрятала в печатном цехе вольнонаемная наборщица Вера О.
Через день-два мы покинули Дебрецен. На новом месте дислокации нас догнала страшная весты все наши ребята, попавшие в госпиталь, умерли.
Мы даже не смогли похоронить их. В военном госпитале были свои порядки, свои похоронщики… Жестокая правда военной и послевоенной поры!
Всех их мы помянули в траурном застолье, сказав о каждом добрые и прощальные слова. Помянули и молодого солдатика-наборщика… Каково же было наше изумление, когда он вдруг объявился живым и здоровым!.. Оказалось, что наборщица Вера О. недавно родила и тайком отпаивала паренька грудным молоком…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});