Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, словно кто-то насадил по ступенькам деревья, — проговорил Михаил.
— Немец головастый, мог посадить, — воткнул окурок в землю Кондрат Карпович.
Подошла Вера, бодрая и веселая.
— С добрым утром, — улыбаясь, приветствовала они казаков. — Как спалось? Не озябли?
— Все в порядке, — ответил Михаил. — А вас не обидели цивильные немцы?
— Я как в гостях ночевала. Хозяин предупредительный, хозяйка до слащавости вежливая, но до неприятности расчетливая, страшная говорунья. Пойдемте завтракать. Кипяток готов.
— Идите. Я на своей двухколесной кухне заправлюсь, — не согласился Кондрат Карпович.
Вера и Михаил вошли в небольшую комнату. Хозяйка встретила радушно, сразу попросила гостей ступать только по дорожкам, чтобы не сдирать краску с пола. Раз десять произнесла слово «пожалуйста», пока усадила русских на старинные стулья, обитые дерматином и обтянутые латаными чехлами. Как полагается по этикету, принялась развлекать гостей:
— Посмотрите альбом, красивые виды Германии, сфотографирован наш поселок.
Альбом долго рассматривать не пришлось. В нем было с дюжину интересных снимков, остальное — красивенькие пейзажи. Хозяйка дала посмотреть рукопись, называвшуюся «Судьба одного поселка». Гам были собраны снимки самого разнообразного содержания, показан каждодневный труд жителей. Заинтересовали Михаила и заметки, написанные четким каллиграфическим почерком.
— Слушай, — сказал он Вере и начал читать вслух, переводя: — «Крестьяне всей деревни стали лесосплавщиками. Они уходили на гору, покупали там у юнкера Эрхарда деревья, скатывали их к речке, связывали в плоты, переплавляли с реки в реку, добирались до многоводного Рейна.
Там продавали древесину, возвращались домой, заказывали в церкви молебен и затем собирались вместе и пили наваренное дельными хозяйками мирское пиво. Утром опять отправлялись в гору. Лес Для мирян стал их работой, хлебом, судьбой. Но вот однажды сплавщиков подвела судьба. В Рейнскую область нагнали много лесу. Деловые бюргеры платили лишь пфенниги. Вернулись лесосплавщики с пустыми карманами. В один день все две с половиной тысячи жителей остались без куска хлеба…»
Неслышно переступил через порог хозяин в старом, но чистом и выглаженном, точно после пошивки, костюме.
— Гутен морген, — поздоровался немец и назвал свое имя: — Ганс.
— Гутен морген, — ответил Михаил. — Интересная рукопись. Вы писали?
— Приятная неожиданность: вы прилично говорите по-немецки. У вас принято читать чужие рукописи? взял старик папку со стола.
«Подсек, — подумал Михаил, — хлестче пощечины». Он покраснел до ушей.
— Прошу извинения, — сказал Елизаров и встал со стула. — Рукопись нам дала хозяйка.
Услышав эти слова, хозяйка вбежала в комнату и напустилась на мужа:
— А что секретного в твоей рукописи? Если бы что-нибудь такое было, посадили бы тебя. А тебя только выгнали из школы.
Она рассказала, что в заметках Ганса обнаружили якобы нездоровые для Германии настроения, но простили, так как поняли, что писал он это без злого умысла.
Позавтракав, Вера и Михаил разошлись по своим делам. Немец немного проводил русских, потом остался на улице. Долго изучал небо.
На запад плыли бомбовозы. Над ними парили «ястребки». Навстречу русским самолетам летели «мессершмитты». Но огня не открыли — их было втрое меньше. Они быстро скрылись в облаках. Ганс пожал плечами: «Трусят наши, да мало их против такой стаи». Еще больше удивился, когда он увидел, как с лесистого подножия горы, гудя и гремя, выползали громадные русские танки, пушки на гусеницах, толстодулые орудия, прицепленные к машинам. Ганс стал считать: раз, два, три… десять… двадцать… тридцать… Грозные машины всё выплывали и выплывали. Ганс потерял счет. Он снял с головы панаму; горестно старому немцу — чужие войска идут по его земле. Кто в этом виноват? Может, сами немцы?
Долго стоял он на улице, потом, склонив голову, молча без шапки вернулся к себе в квартиру.
Вскоре эскадрон покидал горняцкий поселок. Было погожее солнечное утро.
Михаил пристально осматривал окрестности. Вот она, вражеская сторона! Шоссе ровное, широкое. Посреди едут казаки, а по бокам свободно проносятся машины. На массивных, выточенных столбах готическими буквами указаны названия городов и расстояние до них. Узкие обочины цементированы. Стоит приземистая, с высокой остроконечной крышей квадратная будка.
Эскадрон въехал в село. Словно шашки на доске, ровно расставлены серые толстостенные каменные и кирпичные дома. Точно не было в природе другой краски, кроме серой. Дома были одинаковые, как будто строил их один человек. Окна большие, узкие. Нижние края высоких крыш доходили чуть ли не до половины стен, чтоб защитить их от дождя. Скудные садики перед строениями, еле поравнявшиеся с верхними краями ставен, огорожены одинаковыми железными заржавленными решетками. Эскадрон остановился. Надо напоить лошадей.
Михаил, Тахав и Элвадзе вошли в один из домов. В плетеном кресле неподвижно, точно мертвая, сидела старуха в траурном платье, черный чепчик на голове. Стены и потолки выкрашены коричневой краской. Окна задернуты гардинами. В комнате стояли чисто убранные две массивные железные кровати, ножки и рамы которых годились бы на оси пароконных бричек. Перед кроватями на высоких тумбочках стояли ночные, синего цвета, электрические лампочки. Посреди потолка висела хрустальная люстра с пятью лампами.
— Гутен морген, — сказал Михаил.
Старуха, обомлев со страху, пошевелила тонкими сухими губами. Голоса ее не слышно было. Она перед приходом русских исповедалась: приготовилась к смерти. Ее, как и все население, много лет убеждали, что большевики с рогами и едят людей. Опираясь на костыль, старая немка встала, подошла к казакам и настойчиво лепетала, что немецкие солдаты расставили всюду мины: в сарае, в подвале, на огороде. Михаил насторожился, но не поверил старой немке. Ему показалось, что старуха хочет скорее избавиться от них.
— Где у вас вода? — спросил он по-немецки.
Старуха указала костылем на кран.
— Отсюда неудобно брать, — качал головой Михаил, — много грязи наделаем в комнате.
Немка пояснила, что есть кран и в сарае. Михаил спросил, где люди. Старуха замялась. Ей не хотелось говорить правду, но боялась. Тяжело вздохнув, она прошептала, что все скрываются в бункере. Казаки пошли в подвал. Михаил осветил убежище электрическим фонариком. На старом диване, на стульях сидели женщины. Дети лежали в кроватках. Немки с бледными как холст лицами подняли руки вверх, смотря на автоматы Элвадзе и Тахава.
— Чем не дот этот подвал? На все четыре стороны амбразуры, — указал Михаил на продолговатые узкие проемы с чугунными заслонами. — По плану военного ведомства построены дома. — Выходите, никто вас не тронет. Покажите, где вода. Коней будем поить.
Две женщины встали и направились к выходу. Вслед за ними вышли остальные. Хозяйка повела казаков в сарай, стены которого тоже окрашены коричневой краской. Пол залит цементом. Под потолком светила электрическая лампочка. Три рябые коровы с короткими кривыми рогами привязаны к кормушке, обитой цинковой жестью. Михаил снял с крючка большое эмалированное ведро, налил в него воды из водопровода и поставил перед коровой.
Немка вздрогнула и схватилась за ведро.
— Не надо поить их холодной водой, — дрожащим голосом проговорила она, — молоко будет плохое.
Михаил заметил на лице хозяйки испуг, подумал о чем-то неладном.
— Пусть пьет, — повелительно сказал он. — Принесите стакан! — крикнул он из сарая немецкой девушке. — Верь, верь, но проверь.
— Верю всякому зверю, но фашистскому нет, — согласился Элвадзе.
Резвая энергичная немка принесла стакан. Михаил налил в него из водопровода воды и подал хозяйке. Она задрожала, замотала головой, говоря, что ей врачи запретили пить сырую воду. Елизаров принуждать не стал. Он вышел во двор, предложил воду другой женщине. Немка, всплеснув руками, упала на колени.
— Ясно. Вода отравлена. Почему же вы не сказали? — Михаил посмотрел на девушку, принесшую стакан.
— Вы меня не спросили, — улыбаясь, ответила та, поправляя приколки на высокой прическе. — Меня зовут Эрна.
Эрне на вид было лет двадцать. Лицо у нее выглядело немного желтоватым, словно из слоновой кости. Над верхней губой чернела небольшая родинка с торчащей на ней волосинкой. Брови пепельного цвета были слегка подбриты. От углов прямого тонкого носа убегали вниз две морщины. Когда Эрна улыбалась, то на чуть впалых щеках появлялись ямочки.
— Вы лейтенант? — ухмыльнулась она, посмотрев на Михаила.
— Полковник, фрау, — щелкнул Элвадзе языком. — Недурная птичка.
— Такой молодой и полковник уже, — жеманничала Эрна. — Какие красивые кудри у вас, черные, глаза тоже черные. Я очень люблю черные глаза.