по которому я полгода топал только туда и обратно. Я иду куда хочу. В кармане коробок спичек. Свобода!
Пёсья мудрость спасает меня от ада
Абстиненция
…Вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела.
Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита
Первые дни свободы были упоительны, если не считать некоторых новшеств в быту. Одну из двух комнат, превращённую мною в мастерскую, мать сдала на пару лет морскому офицеру. Мои работы запихнуты под кровать. И теперь мы втроём – я, мама и сестра Таня – должны жить в одной комнате. “Врачи сказали, чтобы раньше двух-трёх лет я тебя из психиатрической не ждала. Денег, как всегда, не хватало, и я сдала твою комнату”, – пояснила мать, глядя на мою расстроенную физиономию.
Мне был выделен уголок у заколоченной гвоздями дощатой двери, за которой отныне обитал наш жилец. Я втиснул в крохотное пространство мольберт, стул и соорудил из двух табуреток некое подобие столика, за которым намеревался начать рисовать.
Домашняя теснота вынудила меня бродить с этюдником по улицам, закоулкам и писать городские пейзажи. Но я по-прежнему много рисовал, копировал гравюры старых мастеров и даже не подозревал об ужасе, что надвигался на меня, грозя лишить рассудка, погрузить в бездну беспредметного страха – и напомнить предсказание главврача психушки о неизбежном возвращении в стены больницы.
Месяца через полтора в моей душе стал поселяться какой-то необъяснимый страх. Всем моим существом овладевает не отпускающая ни на минуту тревога, переходящая временами в приступы опять же ничем не объяснимой паники. Меня стало пугать абсолютно всё. Страшно смотреть в окно и видеть за ним незнакомых людей, спешащих куда-то. Неважно, кто они такие и куда торопятся, но они вызывают во мне чувство тоскливого смятения. Кто они? Почему их так много? Особенно страшно выглянуть на улицу, когда начинает темнеть и в домах напротив зажигаются тревожным жёлтым светом окна квартир. Как много окон!.. И ведь за каждым семьи, мужчины, женщины, дети, старики, старухи… Я их не знаю, не хочу знать, но они живут, и это почему-то внушает мне уже даже не страх, а леденящий душу и сердце ужас, от которого хочется залезть под кровать, забиться там в самом углу, обхватить голову руками и замереть. Но я ловлю на себе внимательный взгляд матери и слышу фразу, пугающую больше, чем люди за окнами: “Какой-то ты, сынуля, стал у меня странный. Может, отвезти тебя в больницу, откуда я тебя забрала?”
Сказанное ею отрезвляет меня, и к моему беспредметному страху присоединяется страх перед возвращением в ненавистные стены психушки. Я с трудом выдавливаю из себя, что мне просто нездоровится от усталости. “Перерисовал я, мама, наверное”, – бормочу я в ответ и прячусь за занавеску, сотворённую из белой простыни и отгораживающую мою мини-мастерскую.
Мать с сестрёнкой укладываются спать, а я, достав альбом, сижу, стараясь успокоить себя и начать рисовать… если смогу это сделать! Потому что уже неделя, как я не могу ни рисовать, ни писать… Но больше всего меня мучает страх перед страхом, который не даёт мне заниматься любимым делом. Тем, чем я живу и для чего живу! Мне страшен карандаш, страшна линия, которую я провожу… Белая бумага, на которой я провёл линию, белая простыня, отделяющая меня от спящих матери и сестры, напоминают мне белые халаты врачей, санитаров, больничные стены… Этот белый цвет ненавистен мне, он меня пугает. И я сижу, опустив руки, по лбу стекают капли холодного пота. Мозг сверлит одна мысль: “Что же мне теперь делать?! Как дальше быть?.. Только не психиатрическая больница!..”
Хотя… Если эта пытка страхом и ужасом не прекратится, я, наверное, сам вернусь, как предсказал на прощание садист-профессор. Вернусь и скажу этому палачу: “Колите меня чем угодно, мучайте инсулиновыми шоками, пичкайте своими таблетками, делайте со мной что хотите, но только избавьте от ужаса, овладевшего мной!”
Несмотря на своё состояние, я всё же чётко сознавал, что возвращение в психушку означает, что я пожизненно буду связан с нею. И если врачи продержат там меня, как хотели, два или три года, то я буду отправлен оттуда уже в больницу для хроников – и до самой своей кончины… Я догадывался, что у меня началась абстиненция, по-простому ломка, которую испытывают наркоманы, лишившись очередной дозы наркоты. Если в этот период не дать то, что требует их искалеченный организм, то наркоман может на долгие месяцы потерять рассудок, впасть в буйство и пр. Вот и мой организм требует каких-то химических гадостей, которыми меня накачивали полгода.
“Смогу ли я продержаться без привычной дозы препаратов и не сойти с ума от беспредметного ужаса? Господи, что же мне делать?.. Подскажи!”
И неожиданно в памяти всплывает отрывок из какой-то книги о русской деревне, где рассказывается, как пёс, укушенный гадюкой, уходит в лес, отыскивает какие-то корешки и травы, помогающие победить действие змеиного яда. Он или умирает, или же возвращается к хозяевам, истощённый, со впалыми боками, но живой…
А что, если мне попробовать бороться с ядом, который терзает меня, как тот пёс? Бежать на природу, в леса, жевать травы, листья деревьев – вдруг какие-то из них помогут победить укус психбольницы и мне удастся вернуться тощим, но здоровым. И я снова смогу рисовать!
И я решаю довериться мудрости животного мира.
В свой план я посвящаю двух сэхэшатиков, исключённых за дружбу со мной и увлечение Ван Гогом и импрессионистами. Одним из них был Сергей Алексеев, автор тех самых копий “Распятия” Грюневальда и картины “Смертельно раненный разбойник пьёт воду из ручья” Эжена Делакруа, упрятанный за это в психушку. Вторым был Лёва Зайцев – его туда же упекли родители, после того как он поведал им, что крестился в православной церкви и крёстным отцом был Михаил Шемякин, приведший его к вере. Лёву отвезли на “Пряжку” – психбольницу св. Николая Чудотворца, а на меня разгневанные Лёвины предки написали донос в КГБ, который тоже сыграл немаловажную роль в моём принудлечении. И Лёва, и Сергей мучились теми же психическими недомоганиями и решили присоединиться ко мне и попробовать лечение природой.
Мы понимали, что больны и эта болезнь объединяет нас. А втроём будет легче справляться с приступами депрессии, страха, паники. Где и в каком месте может произойти наше исцеление, представлялось пока смутно. Лучше, если это будут южные горы, где можно жить под открытым небом, а спать в пещерах или соорудить хижину из ветвей деревьев. Горные ручьи утолят нашу жажду, а едой станут листья и травы – они и изгонят химию, какой напичкали нас в психушках… И трое покалеченных больницами романтиков