добычу, и каждый жаждал оторвать себе кусочек.
А мне до дрожи в руках захотелось накрыть ее своим теплом, увести, спрятать ото всех. Но я не разрешил себе погрузиться в эмоции, потому что знал: лучшая на тот момент защита у нее была в доме Пантелеева.
Девочка вживую оказалась еще лучше и еще слаще, чем я себе представлял. Наблюдать со стороны было невыносимо, потому что все находящиеся в комнате это почувствовали. Только я был совсем не тот человек, который бы стал делиться.
А потом она приехала ко мне с Олесей. Она застыла на моем пороге с обдолбанной сестрицей, а я замечал только ее. Смотрел и сам себе не верил. Так глупо и так безрассудно. Одна добрая, хорошая девочка, спасала вторую не такую уж и хорошую.
И я так разозлился на нее за то, что не сидит тихо, как положено сироте в большом городе, а ищет приключений на свою задницу, не ждет и не верит в своего спасителя.
И задыхался от того, как близко она оказалась в ту секунду и одновременно несоизмеримо далеко. Я почти касался ее плечом, сидя на теплом кафельном полу в ванной комнате, и все равно не смог бы до нее дотянуться.
Я не мог бы ничего ей про себя рассказать, потому что было еще не время. Буквально из наэлектризованного воздуха между нами возникла одна проникновенная секунда, когда я был уверен, что поцелую ее. Сам не знаю, как сдержался, наверное, осадила мысль, что просто не смогу остановиться, и тогда она уж точно впадет в свою паническую истерику, и я все совершенно окончательно испорчу между нами. Мне нельзя было ее трогать, и это было нестерпимо, мучительно.
А она сидела совсем рядом в прозрачной блузочке, которая абсолютно ничего не скрывала. Такая манящая и такая моя. Я засмотрелся на ее подрагивающую от дыхания совершенную жемчужно-белую грудь и никак не мог отделаться от мысли, что хочу узнать какова она на ощупь. А потом ласточка повернула голову одновременно со мной и так на меня посмотрела, что мне пришлось сцепить руки в замок, чтобы не коснуться ее. Это оказалось выше моих сил. Нужно было срочно сбросить наваждение. И на помощь пришла злость. Девчонка вела себя так открыто, так доверчиво, как будто не понимала, какое впечатление она производила на мужчин. Ей же было не пятнадцать, и уж совсем не догадываться она не могла!
А она что-то спрашивала, а я суть только через слово улавливал, так меня вело от ее близости. Перед глазами мелькали тонкие запястья, я ощущал плечом тепло ее гибкого тела. Я сам не понял, как мой рот сказал ей:
— Розовая, послушная девочка. Здесь таких не видели. Ты себе не представляешь, с каким удовольствием многие захотят тебя испачкать жадными лапами, трахнуть, сломать. Они в голодную очередь выстроятся, чтобы увидеть тебя на коленях — розовую и послушную.
И я видел в этот момент ее на коленях передо мной такую трогательную, мягкую и податливую. Как она распахивает свой ротик, чтобы вобрать мой член, как стонет подо мной, как отзывается на мои ласки.
Ее глаза ошеломленно распахнулись, но я не заметил в них испуга, скорее там плескалось изумление и немного любопытства. Ох, как же вкусно она на меня смотрела! А потом приехал Олеськин врач…
А после провальной вечеринки в нашем клубе, когда мне позвонил почти плачущий Олег, я чуть сам умом не поехал. Я рисовал себе самые ужасные картины, пока, как угорелый, мчался в клуб. Когда увидел, в каком состоянии находится моя ласточка, то захотелось убивать. Я проклинал тот день, когда стал всего лишь зрителем в этом затянувшемся спектакле.
Моя девочка находилась на периферии реальности, но я знал, что она улавливала действительность, и мне не хотелось ее добить своим агрессивным поведением, наоборот, моя фигура должна была вызывать ассоциации с чувством стабильности. Я и сам почти успокоился, когда перебирал ее волосы, когда она позволила положить свою голову на мои колени. Ласточка действовала на меня, как анти-стресс.
До сих пор виню себя за то, что не отвез ее к себе домой сразу после этой ночи. Мне все казалось, что она не примет меня такого, как есть, что я еще не достаточно готов встать против отца.
А когда она, доверившись идиоту Алтабаеву, пробралась в мое казино, я испугался, что опоздал. «Теперь не отпущу» — подумал я, когда чуть позже в подсобке сжимал в объятьях хрупкое, но такое желанное тело. Я словно почувствовал, что идеального момента можно прождать всю жизнь, и рискнул.
А потом я ощутил, как ее качнуло ко мне. И это ответное движение уже ни с чем нельзя было перепутать. Девочка увидела во мне своего защитника, она сама хотела ко мне.
Все было решено уже в тот момент, когда она нескладным кузнечиком вылетела на меня из вращающихся дверей. Это было головокружительно, как незаслуженная удача, сакрально, как встреча с собственной душой, и оглушающе, как судьба.
Я никогда не думал, что близость может так сокрушать, подчинять и поражать в самое сердце. Я, в свои 30 лет, воображал, что смогу удивить эту девочку. Приласкаю, развлеку, научу, испорчу… Чаще всего я уделял не самое большое внимание сексуальной близости. Обычно все сводилось к самой механике процесса. Иногда выходило поинтереснее, иногда порезче. Ну, с ласточкой, наверное, должно было быть поскучнее, я почему-то был уверен, что она девственница. Но это совсем не было принципиальным, ключевым был факт, что я буду ее последним мужчиной.
С нашего первого раза, когда вдруг в процессе для меня стало настолько священно важным, чтобы моя ласточка оказалась нетронутой, что и знать не хотел, как пережил бы иное, я понял, что изменился. Наткнувшись на девственную преграду, нечто бесконтрольное внутри меня рычало, пировало и праздновало победу. Наша девочка, наша! Моя и тьмы внутри меня! Только я мог ее касаться, только меня она признавала, меня хотела чувствовать на своем теле.
Каждая наша близость была похожа на взрыв, на рождение сверхновой. Я смотрел в ее лицо и понимал, что в свои 30-ть совсем ничего не смыслил в сексе. Нет, я осознавал, что любил ласточку, но никак не ожидал, что подсяду на нее, как на наркотик. То, как она отдавалась мне, всегда целиком, без остатка, искренне, всегда на каком-то изломе, на самом острие чувств, это просто сносило внутри меня все плотины. Стоило мне только прикоснуться к ней, зашептать низким