и сделала жадный глоток воздуха. Пальцы едва не разжали цепь, я удержалась лишь чудом. Каждый миг, проведенный на дне колодца, играл против меня. Я попыталась ухватить тень, поймать ее, но каждый раз рука сжимала лишь пустоту. Тогда я распахнула глаза, но сделала это зря: тени, как обезумевшие звери, набросились с удвоенной яростью.
Огонь, исходивший от меня, их отпугивал, но ненадолго. В какой-то момент мне даже показалось, что он, наоборот, раззадоривает их. Язычки пламени сначала разгоняли чернильную тьму, а затем принялись сплетаться с ней в сложный узор. Силы стали покидать меня, отчаяние – ледяное, опустошающее – затопило душу. Чем больше я отбивалась, тем хуже становилось.
– Не отворачивайся! Ну же!
Неужто я так и умру: на дне колодца, растерзанная тенями? Не успевшая толком познать ни любви, ни своей ведьмовской силы? Так глупо, так… скоро?
Горло обхватила чья-то когтистая рука. Я захрипела, распахнула рот, силясь сделать хотя бы один вздох. Темнота заполонила разум, мир стал меркнуть, отступать куда-то за горизонт. Внутри разрасталась уверенность: это конец.
– Посмотри на тьму! Впусти ее!
Впустить? Посмотреть?
Смерть стояла надо мной так близко, что я ощущала ее дыхание на своей коже. И пред ее ликом – прекрасным и отталкивающим одновременно – мною овладело равнодушие. Все то, что прежде толкало бежать от теней, замолкло. В пугающей тишине собственного разума я распахнула глаза и позволила тьме влиться в мои зрачки.
Я ждала боли, но ее не последовало. На радужке глаз медленно растекались темные образы. Они смешивались с искрами моего огня и с каждым мигом становились все ярче. Черно-белые картинки обретали краски, превращаясь то ли в морок, то ли в позабытые воспоминания. Меня будто в омут забросило – в те времена, когда матушка еще была жива.
Вот она смеется, глядя на меня – еще мелкую, едва стоящую на ногах. Вот поет колыбельную – ту, что я смутно помню до сих пор. Вот обнимает, рассказывая сказку.
Картины проносились одна за другой, как ураган. Но вдруг этот ураган стих, и отчетливо проступил один образ, закрывший собой все остальные.
Матушка в ночи стоит надо мною. Ее лицо, уже отмеченное печатью хвори, мрачнее тучи, в глазах плещутся отчаяние и решимость. Старые половицы скрипят, когда она переступает с ноги на ногу, но я не просыпаюсь. Так крепко сплю, будто опоенная чем-то. Матушка склоняется ко мне, с ее губ срываются странные, неразборчивые слова то ли заговора, то ли молитвы. Окна распахиваются из-за налетевшего порыва ветра. Рука матушки на моих глазах превращается в когтистую лапу. Она пропарывает мою грудь, зарываясь глубже и глубже в нежную плоть. Меня пронзает такая боль, что дыхание перехватывает. Я не могу ни крикнуть, ни пошевелиться. Все тело замерло, закостенело. Матушкина рука перерывает мои внутренности, будто ищет что-то на ощупь. Каждое движение ее пальцев – бесконечная, непередаваемая словами мука. Мгновение тянется будто вечность, и, когда я решаю, что больше не выдержу, матушка отступает. Ее рука снова выглядит человеческой, а не звериной. Пальцы сжимают что-то алое, невесомое, будто зачерпнутый ложкой туман. Я обмякаю, всей душой ощущая себя обкраденной. Внутри разрастается пустота… Она становится лишь больше, когда я вижу, что матушка достает деревянную куколку (ту, что я до сих пор ношу под рубашкой) и вкладывает в нее алый сгусток. На дереве проступает кровавая вязь, комнату пронзает вспышка света. Ставни с грохотом распахиваются, а затем все стихает.
– Я не хочу! – в отчаянии крикнула я. – Не хочу этого знать!
– Либо так, либо умрешь, глупая! – с незнакомой мне прежде злостью ответил Кощей. – Тьма тебя не отпустит!
А тени и огонь уже снова перемешались между собой. И новый образ заполонил мой взор. Я замерла, спеленутая тьмой, пойманная в сети ловушки, которую она давно готовила для меня.
Я бегу по берегу реки. Матушка только что отошла в мир иной, и по моим щекам катятся слезы. Рыдания душат, каждый вздох обжигает болью. Пятки стучат по траве так быстро, точно пытаются унести меня далеко-далеко. На моей груди с каждым шагом подскакивает деревянная куколка. Моя нога задевает ветку, я спотыкаюсь, и фигурка, сорвавшись с веревки, падает на землю. На ее краю появляется скол – мелкий, почти незаметный. Из него появляется алый дымок. Я плачу так громко и сильно, что ничего не замечаю.
В жизни мои щеки тоже были мокрыми от слез. Внутри все горело, полыхало от боли. Догадка о произошедшем тогда яростно впилась в голову, будто оголодавший хищник. Я из последних сил пыталась отвернуться, но тьма снова навалилась на меня. Кощей был прав: либо я пущу ее внутрь себя, позволю ей показать то, что она хочет, либо погибну.
Выбор был простым и одновременно сложным. Чутье подсказывало: знание окажется таким болезненным, что смерть и перерождение ждут меня в любом случае. Я умирала, корчилась в муках уже сейчас, стоя на пороге больших изменений. Тех, о которых мечтала. Тех, что будут стоить мне так дорого, как я даже представить не могла.
– Бес с вами! – прошипела я и распахнула глаза. – Давайте!
Тьма ворвалась в зрачок с такой скоростью, будто боялась, что я передумаю.
Алый дымок взвивается ввысь. Он несется по небу, кружится в кронах деревьев, заглядывает в окна изб. Резкие нетерпеливые движения выдают его волнение. Он трепещет, танцует на ветру и замирает лишь у одного дома. Просачивается сквозь плотно прикрытые ставни и пробирается внутрь. На печи спиной ко мне лежит изможденный парнишка. Худой до костей, бледный, истощенный хворью. Я не успеваю оглядеться: шум сиплого дыхания вдруг стихает. Присмотревшись, я замечаю, как что-то светлое, воздушное отделяется от парня и поднимается ввысь, к синему куполу неба. Тело тут же наливается тяжестью и начинает казаться кулем, а не человеком. Если бы я могла закрыть глаза, то уже не стала бы: так сильно во мне изумление. Позабытый мною алый дымок вдруг устремляется к незнакомцу и входит в него острым клинком.
В тот же миг парень вновь оживает, его дыхание, поначалу рваное, становится мерным, спокойным. Рыжие, прежде влажные от пота волосы высыхают и становятся темнее – насыщенного цвета меди. Когда парень встает и оборачивается, я едва сдерживаю крик: передо мною Тим. Такой, каким я увидела его впервые.
Он выскакивает за порог избы. В спину ему летит крик матушки, но он не слушает. Несется в сторону берега так, будто за ним свора собак гонится. Глаза сверкают, на их дне еще вспыхивают алые огоньки, но к тому моменту, как он оказывается под сенью деревьев, пламя исчезает. Словно со стороны я гляжу на нашу встречу.
– Говоришь так, будто я тебе нравлюсь.
– Может, и так.
Тени медленно отпустили меня. Напившись моей боли, как комары крови, они расползлись по стенам колодца, нырнули на дно. Лишь одна из них – та самая когтистая рука, что сжимала мое горло, – осталась. Она не противилась, когда я обхватила ее и прижала к себе. Неосязаемые пальцы с длинными ногтями с сочувствием коснулись моего сарафана. Та, кто, как я думала, хотела убить меня, теперь жалела и утешала.
Горло свело судорогой, и из груди вырвались всхлипы – горькие, болезненные. Взгляд затуманили слезы. Мне хотелось выть, как раненому зверю, хотелось кричать, но силы оставили меня. Все, что я могла, – тихо плакать, обняв холодную железную цепь.
– Василиса? – позвал Кощей сверху. – Василиса?!
Цепь зазвенела, загромыхала, и меня потянуло к ночному небу с россыпью звезд на нем. Ведро царапало своды колодца, запах воды становился все легче. Я по-прежнему обессиленно плакала, закрыв наконец глаза и прислонившись лбом к цепи. И не сопротивлялась, когда крепкие мужские руки обхватили меня за стан и рывком подняли к себе.
– Ну тише, тише, – мягко проговорил Кощей, обнимая. – Все уже позади, все прошло.
Я помотала головой. То, что я узнала, не было отголоском прошлого. А самым верным настоящим. Тем, от чего не отмахнешься.
– Тим… – заикаясь, проговорила я. – Он…
– Знаю, – с сочувствием ответил Кощей и ласково погладил меня по макушке. По воздуху пронесся перезвон его тонких браслетов. – Не человек он, свет очей моих. Страж твой,