ее там. Ему казалось, что он смотрит на город не отсюда — из окна вертолета, — а из прошлого, давно прошедшего, из окна кирпичной колокольни. Он ждал того момента, когда снова ударит снаряд. Но орудие не стреляло в будущее. Вертолет обогнул столб огня.
— А сейчас возвращайтесь на командный пункт, — сказал генерал, пытаясь перекричать шум мотора. Пилот не расслышал, но понял его: это были слова, которые он ждал. Они полетели обратно.
Алойз поднял голову и увидел над собой светлый, неправильной формы искривленный прямоугольник. Это было потолочное окно, разбитое взрывом, без стекол, но раскинувшееся над ним как шатер. Здесь он мог встать и выпрямиться, мог даже выбить раму и выйти туда, где ему ничего не грозило. И он, не задумываясь, встал и сделал это — вылез наружу.
Ему показалось, что он вернулся к жизни, выплыв из глубины, в которой чуть было не утонул.
Алойз стоял на исковерканной крыше среди согнутых балок и вдыхал свежий воздух, наполнял им легкие, как человек, который только что едва не задохнулся. Крыша эта могла стать трясиной, неосторожный шаг мог дорого стоить, но ведь безопасное место было рядом, всего в нескольких метрах от Алойза. Нужно только преодолеть это пространство, хотя страх сжимал горло.
Отсюда он также увидел плетенный из веток забор, за ним поле, чуть дальше овраг, почувствовал материнскую ладонь в своей руке и услышал ее слова.
— Беги, сынок! — кричала она, плача. — Беги, ради бога!
Алойз бежал за ней, все время оглядываясь на двор, на дом с гонтовой крышей, на крытый соломой сарай. Алойз видел отца, ведь он хорошо его помнил. Отец спал. А они убегали.
— Отец! — кричал он, пытаясь криком заглушить страх. — Мама!
— Беги, сынок, — шептала она.
Они бежали по вспаханной земле, между овсом и картофельным полем, слыша крики людей, выстрелы, шум моторов. Так он бежал, тяжело дыша от напряжения и тревоги, чувствуя, что груз, который он взял на себя, сбросить уже невозможно.
Ветер застучал по крыше, заскрипели листы железа, застонали балки. Алойз стоял здесь, как на вершине горы, с которой были видны люди, маленькие, словно из сказки. Там, недалеко от огня, они копошились, бросая лопатами землю. Рядом ездили машины, сгребая песок к ставшему уже довольно высоким валу. «К ним! — подумал Алойз. — Я не могу здесь оставаться один. Слишком мало у меня сил, мне одному не разобрать развалин, не найти Анджея».
Ему так захотелось жить, что он испугался. Даже тогда, когда смерть была близка, когда рядом трещал автомат немца, даже в тот момент он не чувствовал такого острого желания существовать любой ценой. А сегодня Алойз дрожал, не зная, как поступить. И хотя сейчас была середина лета, здесь, у грязной от нечистот реки, он почувствовал в ноздрях запах весны, влажное прикосновение ветра с гор. Зелень была более яркой, чем обычно, — Алойз почему-то только теперь это заметил. Здесь нашел он свое место на земле, на фабрике, на которую он мог всегда вернуться и где его ждали. Неожиданно он увидел небо, голубое среди облаков, несмотря на то что его заслонял дым. Алойз с трудом опустил глаза вниз. Теперь он знал, что надо делать. Не знал Алойз только одного — имеет ли он право бежать отсюда.
— Анджей, — позвал он. — Инженер Квек!
Его испугал собственный голос — хриплый и слабый. И все же Алойз надеялся, что из-под развалин, оттуда, он услышит ответ. Но ответа не было, а второй раз крикнуть он побоялся. Ибо Алойз не мог поверить в то, что подсказывал ему разум, не хотел, чтобы молчание подтвердило смерть Анджея. Поэтому он ждал: пусть сама судьба подскажет, что делать и есть ли какая-нибудь надежда.
Но ничего не произошло. Ждать? Чего? Пока не придут люди или бог откликнется сверху? Он знал, что его нет, ибо нет отца и покоя, и никто, кроме людей, не придет ему на помощь. А кто должен подать руку, если поблизости никого нет?
Он остался один, и ему самому придется принимать решение. Алойз съежился и почувствовал огромную тяжесть во всем теле. Сердце лихорадочно билось. Он сделал шаг к тому месту, где кончались развалины, и остановился.
— Анджей! — крикнул Алойз еще раз, хотя знал, что никто не откликнется.
Он постоял еще какое-то время. Потом повернулся и начал спускаться в бездну, из которой только что выполз. На этот раз в нем уже не было ни страха, ни того сумасшедшего желания жить. Мысли отлетели от него, как осенью слетают с дерева листья. Алойз перелезал через препятствия, вглядываясь в пятна тени, пробирался вперед, напрямик, до конца. Он не чувствовал, как разодрал комбинезон об острый край железа, так что на теле осталась глубокая царапина. Алойз нес в себе другую боль: бледное лицо с удивленной улыбкой и угнетающую мысль о том, что все напрасно.
За грудой обломков под ящиком, стоящим торчком, он увидел Анджея. Алойз остановился. Места было достаточно для того, чтобы попытаться передвинуть ящик. Сделать это оказалось легче, чем он думал: ящик стоял опираясь на бетонный столб, его можно было немного приподнять и подложить под него несколько кирпичей. Медленно, боясь смотреть на Анджея, Алойз вытащил тело.
Все было так, как в тот раз, когда они вернулись к хате. Никто не мог им помочь, они сами должны были положить отца в сбитый из обструганных досок гроб. Алойз обмывал его лицо: он делал это с волнением и в то же время с надеждой, ведь это единственное, что он может сделать: отец покинет их, помня прикосновение сыновьих рук.
— Анджей, — шептал Алойз белыми губами, — я сделал все, что мог.
11
После того как машина «скорой помощи» выехала с фабрики, увозя куда-то Анджея — и вместе с ним его отца, — они на какое-то время еще остались в пустом коридоре, словно боялись выйти отсюда.
Моленда и директор стояли вместе со всеми. Жардецкий вытирал платком лицо, на котором не было пота, но в духоте и напряжении, царившем вокруг, ему это казалось естественным. Надо было что-то делать, он не мог стоять неподвижно. Это его самое обычное движение вывело их из оцепенения.
— А может, он остался бы жив, — спросил, обращаясь к самому себе, Мишталь, — если бы мы тогда не ушли…
Его слова взволновали людей. Брошенный камень летел в глубину колодца, они прислушивались, когда и каким эхом он отзовется; у каждого было свое мерило этой глубины, но сегодня никто не знал, не обрушилось