проспект.
– Вы телепат, – выдавила я.
– Давай на «ты»?
Я кивнула и не смогла скрыть улыбки. Он посмотрел на меня с лукавым прищуром.
– А я помню тебя. Ты была в моих друзьях на фейсбуке, потом удалила меня. Видно, чем-то провинился перед тобой.
– Да нет! Вы… Ты…
– Не надо. Не оправдывайся.
Он вытащил сигарету и открыл окно.
– Не возражаешь?
Я замотала головой, хотя курево не выносила. Дым его сигареты, заползающий в салон, пока мы стояли на светофоре, оказался сладковато-тошнотворным, я не удержалась и закашляла. Этот запах был из какого-то другого текста, не моего. Не его, не Мирона, запах.
– Ну всё, всё. Извини. – Мирон затушил сигарету и придавил окурок в пепельнице-черепе, прикреплённой на торпеде.
Эта черепушка тоже никак не укладывалась в тот образ Мирона, который жил в моей голове. И как же мысленно я себя отругала – за то, что цепляюсь за выдуманную химеру, а он, Мирон, сидит рядом – живой, родной. И у него, живого, есть дурацкая пепельница-череп в машине, и он курит, и, возможно, сегодня был не самый удачный его день, но открытое сердце не позволило остаться равнодушным к беде чужой девчонки.
– Так мы с тобой, выходит, земляки?
– Выходит.
– Тебя встречают в Питере?
– Нет. Никто и не побеспокоится, если я не приеду этим поездом. Разве что, завтра надо быть на работе.
– А кем ты работаешь?
– Да так. Никем. Секретарём. Но вообще-то я писатель…
Я немного подавилась словом «писатель». Мирон с интересом посмотрел на меня.
– Ну-ка, ну-ка, поведай, что ты пишешь?
Московские вечерние пробки – благодарное время для рассказа о ненаписанных книгах.
Я говорила и говорила, и не могла остановиться. И про книги о единорогах, и про работу, и про неоконченный роман. А вот про Белку язык не повернулся рассказать.
– Так что? Тебя правда никто не ждёт?
Мне вспомнилось, что когда-то я вывела формулу абсолютного одиночества: это если, допустим, ты летишь на самолёте, и тот вдруг разбивается, и вот проходит три дня, а твой труп так никто и не востребовал. Мама? Она узнает позже. Мы же не созваниваемся каждый день. Ей в голову не придёт волноваться, приземлилась ли я, да и новости по телевизору она не смотрит. Марианна Витальевна? Ну пару раз позвонит на отключённый мобильный, подождёт недельку, а потом даст распоряжение отделу кадров уволить меня за прогул и нанять другого секретаря. Белка?.. Теперь мы совсем чужие. Я с отчаянной горечью подумала о том, что и Белка не востребует мой труп, хотя о катастрофе, возможно, узнает первая – просто по закону жанра. На кой ей сдался он, мой труп? Что с ним делать? А хоронят Маню Келдыш пускай родственники…
– Не может быть, – Мирон повернулся ко мне, и от его взгляда задёргалась моя измотанная душа, – не может быть, чтобы о тебе совсем никто не беспокоился.
– Клянусь!
– Для такой юной особы, как ты, Машенька… Можно, я буду звать тебя не Машей, а Машенькой? Тебе так подходит это имя.
Я кивнула, но внутри меня сжалась пружина: ни мама, ни отчим, ни бабушка никогда меня так не называли. Лёшка тоже. Никто. Никогда. Возможно, меня так звал отец, ведь что-то откликается во мне на «Машеньку». Но отца уже не спросишь.
– Так вот, – продолжил Мирон, – для такой юной особы одиночество просто органически противопоказано.
– Ну… А ты… – Я не нашла слов спросить, одинок ли он. Вот сейчас он скажет, что его ждёт девушка.
Я вспомнила ту девицу из сети с ником Парашютистка, и мне стало жарко.
– Одиночество, Машенька, это когда тебе звонит банк, а ты звонишь на шлагбаум. И больше входящих и исходящих вызов нет. Я утрированно говорю, конечно. Но ты поняла. Ты же писатель.
Я поняла. И от этих его слов совсем зашлось, затрепыхалось моё сердце. Если бы я жила в девятнадцатом веке, я бы заломила руки и ответила бы ему, непременно начиная каждую фразу с «О»: «О, как я вас понимаю!», «О, как мне близко то, что вы сказали!» «О, как же я вас люблю!».
– Понимаю, – как можно более бесцветно сказала я.
Мы встали в хвост вереницы машин на подъезде к Площади трёх вокзалов. Ещё немного, и моя сказка закончится. Мирон посадит меня на поезд, помашет рукой, как в сентиментальном кино, и я уеду. А потом буду выдумывать тысячи поводов отблагодарить его… И придумаю, конечно, – не сомневаюсь. Но как же мне пережить расставание с ним – не книжное расставание, а настоящее?
– А о чём ты пишешь сейчас?
Я задумалась. Мы с Белкой, когда начали работать над романом, условились никому не говорить о сюжете до момента его окончания. Мы суеверны. Были. Но ведь Белка сама нарушила табу, послав издателям синопсис… и… возможно, сама роман и дописала. Без меня.
– Не хочешь, не говори, – сказал Мирон и снова закурил. – Не доверяешь мне?
– Нет-нет! Просто… У нас, писателей… – Я снова подавилась словом «писатель». – У авторов… Примета такая: финал незаконченной книги не рассказывать никому.
– Что за глупое суеверие? Ты язычница?
– Нет, но… Так уж повелось… Это не я, это ещё классики придумали.
– Как в поговорке: «дураку и начальнику полработы не показывают». Так я же не дурак и не начальник, Машенька.
– Но книга ещё не завершена, не допридумана…
– Так вот сейчас и завершим, допридумаем. А?
Он посмотрел на меня, и от серых его глаз завыло в сердце. Я набрала полную грудь воздуха и предала нашу книгу.
Пересказывать оказалось довольно просто, ведь я месяцами жила в романе, не выныривая на поверхность. Я знала каждый поворот, каждый затык, каждую сюжетную линию и каждое слабое место. Я говорила и осознавала, как же я соскучилась по нашему тексту, как бесконечно давно не писала, как я истосковалась по нему. Я слышала собственный голос и знала – она, книга, мне этого не простит. Но, словно скальпелем по живому, я резала дальше – убивала, расчленяла свой текст, а с ним и себя.
– Как вы назвали героя??? – Смех Мирона меня вернул в реальность.
– Ну… А как ты думаешь, мы с тобой познакомились?
Честнее было бы сказать: «как я с тобой познакомилась». Мирон-то, по сути, к знакомству со мной отнюдь не стремился.
– Так-так… Значит, вы с соавторшей из меня сделали убивца? Ну, девчонки, даёте! И чем всё кончилось?
– Пока ничем. Мы конец не дописали.
– А сама как думаешь?
– Не знаю. – Я пожала плечами.
– Расскажи ещё. Мне интересно.
Я вдруг вспомнила,