парке санатория не было ни души. Только деревья — древние дубы, каштаны, белая акация. Кое-где темные вдовьи шали вечнозеленых туй. Парк был очень старый, разбитый еще основателем санатория. С того времени сохранились и мощенные серыми плитами дорожки, пересекающие парк в разных направлениях. Между плитами пробивались острые иглы травы. Деревья так разрослись, что их кроны смыкались над дорожками. Одна из них вела в глухой угол парка к каменной часовенке. От часовни сохранились лишь стены и купол.
Такими же плитами были вымощены и берега двух небольших, совсем игрушечных прудов, в которых плавали лебеди. Посреди прудов для белоснежных благородных птиц были выстроены домики. Лебеди укрывались в них на ночь и в холод. К воде вели каменные ступени. Здесь всегда можно было видеть ребят и взрослых. Птицы не боялись людей, брали из рук хлебные крошки, семена тыквы и подсолнечника. Но во время «тихого часа» и возле прудов никого не было.
И все же Татьяна Васильевна выбрала место поукромнее. Это было почти рядом с главной аллеей, за сплошной стеной подрезанных кустов самшита, и в то же время недоступно случайному взгляду со стороны парка из-за разросшейся туи. Стелила на одну из скамеек суконное одеяло, сложенное в несколько рядов, чтобы было помягче, и растягивалась на нем, сбросив с ног туфли. Книгу пристраивала перед собой, подложив под нее большой блокнот на случай, если захочется набросать этюд.
Прямо перед глазами доцветали мелкие, все в колючках, штамбовые розы, а по левую руку, за туей, росли дубки, так здесь называли эти, похожие на мелкие махровые астры, сиреневые и кремовые цветы. Листья у них и в самом деле напоминали очень листву дуба. Иногда на спину или даже на голову ронял свои плоды старый каштан, что рос среди самшита. Татьяна Васильевна подбирала блекло-зеленую коробочку и вытряхивала на ладонь темно-коричневый, гладкий, будто обкатанный морской волной каштан и закладывала им страницы книги.
Стояли спокойные ласковые дни первой половины октября. В эти часы не нужно было даже надевать пальто. Шерстяной костюм с тонким белым свитером не обременял. Ноги и спину пригревало уже теряющее свою силу солнце. Было уютно в этом укромном уголке и покойно.
Утомившись от чтения, переворачивалась на спину, закладывала руки за голову и разглядывала выцветшее блеклое небо над собой, ветки старого, всегда грустного каштана. В детстве Татьяна Васильевна была убеждена, что у каждого дерева есть душа, как у человека. Люди ведь все разные. И деревья — тоже. Даже если они одной породы. В молчании старого каштана чудилась доброжелательность. Еще с ними были солнце, простор, тишина.
В палатах санаторного корпуса в это время сумрачно, окна затеняют разросшиеся деревья, не пропуская солнца, воздух кажется спертым. Здесь же, на скамейке под старым каштаном, было хорошо еще и потому, что не надо было опасаться: твой покой нарушат. Однако это все же случилось.
Он подъехал к туе, за которой скрывалась скамейка Татьяны Васильевны, на коляске-рычажке. Таких колясок в санатории было немало. Так же, как и таких, как ее кресло-коляска, которую Татьяна Васильевна ставила в ногах возле скамейки. «Рычажками» в санатории пользовались главным образом «спинальники», люди с заболеваниями или травмой позвоночника.
Татьяна Васильевна подняла от книги глаза. Прежде чем заговорить, он нервно докурил папиросу. Яркое смуглое лицо, широкие плечи в дорогой куртке, на ноги брошено одеяло. Буйная черная шевелюра ничем не прикрыта. Какой же, наверное, был здоровяк и красавец, пока не попал в больницу. Такому только в кино сниматься! Бросив под тую окурок, он несмело осведомился, можно ли поговорить? Начал торопливо, словно опасаясь, что его не выслушают:
— Вам не обидно, вас болезнь скрутила. А я… а мне на кого обижаться? Пьяный, с третьего этажа. Теперь вот… ну, вы знаете, что такое спинальник. А все сам… Хорошо, мама рядом. Жена, конечно, ушла. А мама… И знаете, о чем я все думаю? По ночам не спится. А что, если бы это случилось с ней, с мамой? Стал бы я так с нею нянчиться? Я не подонок какой-нибудь, на пятом курсе уже учился. Ну, выпивал. И дома помогал мало, некогда все было, а в общем-то не хуже других. Ну вот, стал бы я вот так с нею, как она сейчас со мной? Я же сам ни черта не могу. Вот уже третий год.
Он помолчал, стиснув зубы так, что на смуглых скулах появились желваки, и выдавил из себя хрипло:
— Не стал бы. Это я вам точно говорю.
Татьяна Васильевна встречала их: молодой человек на «рычажке» и невысокая худощавая женщина с большими глазами. В них, казалось, навсегда застыло страдание. Что еще бросалось в глаза, так это строгая, вдовья одежда женщины. И костюм у нее был черный и пальто черное с капюшоном. На лоб из-под капюшона нет-нет да выбивалась кудрявая белокурая прядь, по которой можно было судить, что женщина — человек еще далеко не старый. Татьяна Васильевна никогда не видела ее улыбающейся. Бледная, молчаливая, она все наклонялась к сыну поправить воротник у куртки, одеяло на его неподвижных ногах, сказать что-то.
Ходили слухи, что санаторные врачи уговаривали женщину полечиться и самой. Они нашли у нее сильное нервное истощение.
Чтобы помочь ему справиться с волнением и продолжить разговор, Татьяна Васильевна поинтересовалась, откуда они с матерью приехали.
Он назвал город, но заговорил о другом:
— Я знаю ваше имя и отчество. А меня зовут Романом. Когда был маленький, дразнили черной ромашкой. Тоненький был, длинный, а голова кудлатая, темная… Вы не бывали в нашем городе? Да, красивый. Я его очень люблю.
В его родном городе Татьяне Васильевне бывать не приходилось, хотя и хотелось. Знала об этом городе по произведениям Константина Паустовского и рассказам тех, кто в нем бывал: каштаны, белая акация, купола старинных соборов. Улицы окраин крутые, взбираются по холмам.
Их квартира в белокаменном, выстроенном еще до революции доме с высокими потолками и огромными окнами. Белые шелковые занавески. Мать почему-то не любит тюль. Устоявшийся уютный быт, долгие разговоры после ужина. Весь день каждый из них сам по себе, а эти вечера как праздник. Даже отец при всей его молчаливости и то нет-нет да уронит несколько фраз о том, как у него прошел день. А он, Ромашка, трещит весь вечер, столько накопится за день событий, мыслей, обид и радостей. Родители не только не перебивают его, а еще и расспрашивать примутся. Так было, когда он учился в школе.
Став студентом, уже далеко не всегда принимал