они отправили соленых рыжиков. Грибы съели в первый же вечер, пригласив на пиршество дежурного врача, няню и сестру. Причем, самые мелкие и вкусные грибочки Евлалия отложила в баночку и спрятала, заметив:
— Ишь, набросились! А вдруг ребенку захочется? Где тогда взять?
Грибы Надюшке есть было нельзя. Как и все соленое. Из-за почек.
Евлалия Серафимовна была в палате старожилом, и ее слово решало все: когда выключать и включать свет, прекращать разговоры, кому наливать свежей воды в графин или грелку, бежать за врачом. Ее тщедушное тело едва угадывалось под мешковатым халатом, в бледном, с желтизной лице тоже не было ничего примечательного, шестимесячная завивка темно-русых, с проседью, волос была всегда слегка взлохмачена. Но когда Евлалия Серафимовна была взволнованна, ее умные черные глаза разгорались, и она хорошела.
Рассаживались поближе к ее тумбочке кто где. Но прежде укладывали самые лакомые кусочки в коробку из-под конфет и ставили перед Надюшкой. С аппетитом у девочки было плохо.
Надюшка очень любила эти чаепития, перемежавшиеся шутками и смехом, а то и припевками. Люда, юная, русокосая женщина, как раз перед тем, как угодить в больницу, вышла замуж за парня из «семейских», «рыжего Кольку», как она его называла, и не упускала случая изобразить перед нами свою свекровь, горластую, острую на язык бабенку. Люда пристраивала на голове из полотенца кичку, набрасывала на себя еще один халат и подтыкала его полы так, как это делают семейские старухи. На этих представлениях мы покатывались от хохота. Вера, учительница-математичка, с нерусским смуглым лицом и копной блестящих черных волос, рассыпанных по плечам, каждый вечер баловала нас новыми припевками. И как только она их все помнила?
Еще только начало восьмого, а стекла двух больших старинных окон уже непроницаемы. За ними промозглый, без дождя и снега, но с пронизывающим ветром октябрьский вечер. Иногда от света фар проехавшей мимо автомашины на окна упадет тень раскачивающихся тополиных веток. Чай в наших чашках давно остыл, а мы все сидим, припоминаем разные случаи из своей жизни, из жизни знакомых. Стараемся оттянуть наступление ночи, когда в палате, во всей больнице, за исключением постов дежурных сестер, погаснет свет, мы затихнем на койках, и каждый из нас останется один на один со своими мыслями.
Эти вечерние чаепития скрашивали тягостный больничный быт и роднили нас. Если кого-нибудь укладывали на трое суток в постель после пункции на самый строжайший режим или выдавалась трудная ночь, никто не раздражался, помогали друг другу как могли.
В этот вечер пригласили к чаепитию и новенькую. Ее фамилия была Самарова. Клавдия Петровна присела поближе, приняла чашку с чаем. Придерживая ее на массивном колене, вздохнула:
— Такая больница… Столько говорят о ней! А питание…
— Что питание? — встрепенулась Вера. Она пристроилась пить чай лежа, растянулась на койке поближе к тумбочке Евлалии, ноги сунула под подушку. — Каша гречневая — чем плохо? Я и дома иногда так ужинаю. Прибежишь с работы, когда борщи, котлеты готовить? Намоешь крупы и в кастрюлю, а сама за тетради. И постирать еще надо, помыть…
Клавдия Петровна выслушала Веру, но, видно было, осталась при своем мнении. Мы уже все знали друг о друге, принялись расспрашивать и ее. Наша доброжелательность подкупила Самарову. Рассказала, что в свое время работала бухгалтером в тресте столовых. Но когда во главе этого треста поставили ее мужа, ей пришлось уйти. Не положено им, родственникам, работать на таких постах в одном учреждении. Решила немного отдохнуть, ноги стали беспокоить, болят, да так и сидит дома вот уже третий год. Оформила вторую группу инвалидности. Есть дочь, взрослая уже, замужем. Живут все вместе, квартира хорошая, с удобствами.
— Чего бы, казалось, болеть? — высказала вслух свою мысль Вера. И не добавила больше ничего. Задумалась. Мы знали — о чем. Она-то как раз жила без всяких удобств, снимала полуразвалившийся флигель у какого-то частника. Во флигеле и печь-то не топилась толком. Муж у Веры пил, и она не знала покоя, в вечном страхе, чтобы не потянулся к бутылке и сын-подросток. Бегала звонить его классной руководительнице, а когда мальчишка приходил попроведать ее, дотошно выспрашивала, на что он истратил деньги, которые она ему давала. И все совала сынишке в карманы пачки печенья и вафли, купленные в больничном буфете.
Утром после завтрака в палату, как всегда, вошла наша палатная сестра Ася, хорошенькая, нарядная и капризная, как актриса. Полководческим взором обвела палату. Задержала взгляд на койке новенькой.
— Что это? Почему у вас койка в таком виде? Посмотрите, как у других заправлены. Ни морщиночки!
Клавдия Петровна оглядела наши койки, обреченно вздохнула и принялась перестилать свою заново. Но как она ни старалась, простыня у нее почему-то выбивалась из-под матраца, одеяло не умещалось в пододеяльнике, не лежало. Снова появившаяся в палате уже со шприцем в руке Ася осталась недовольна:
— Не постель, а рыдван какой-то! Все везде торчит. Дома-то вы, наверное, не так убираете? Чтобы к обходу этого безобразия не было.
Когда Ася вышла, Клавдия Петровна заметила:
— Дома! Дома у меня это муж делает.
Когда он уходил на работу, она еще дремала. Поднималась часам к двенадцати, чтобы поставить на электроплиту кастрюлю. Она не любила тратить на приготовление еды много времени и сил. Постель так и оставалась иногда незастланной.
— А чем вы занимаетесь после обеда? — заинтересовалась Лора. Она даже стакан с водой отставила в сторону, хотя собиралась запить лекарство. Лора взяла с собой в больницу учебники. Она так радовалась, что стала студенткой, но здесь, в палате, было очень трудно сосредоточиться над прочитанным. Лору это огорчало до слез, она все допытывалась, как мне удается заниматься в больничной обстановке? Лора еще не познала истину известного изречения: нельзя, но надо. Теперь Лора была заинтригована. Оказывается, есть люди, которые успевают за день еще меньше, чем она!
— После обеда я обычно читаю. Или выхожу погулять. Знаете, для желудка, — простодушно призналась Клавдия Петровна. — Желудок у меня плохо варит.
— Ну, а потом? — продолжала допытываться Лора, нервно передергивая плечиками. У нее были чудесные волосы, редкого пепельно-золотистого оттенка. Узкое личико с мелкими чертами. Лора была обречена на болезнь от рождения, с полным набором психастенических синдромов.
Наблюдая за нею, я каждый раз с болью думала о том, что не будет у Лоры ни счастливого замужества, ни здоровых детей, ни успехов в работе. Догадываются ли об этом ее родители? И вообще, задумываются ли люди, решившие стать родителями, о своей ответственности перед ребенком? За его здоровье, судьбу?
Разговор отвлек Клавдию Петровну от неприятных мыслей