Из телепрограммы исчезли его выступления, перестали звучать по радио его песни. Если артист появлялся на экране, то — выходящим из камеры на допрос. Он постарел, похудел, согнулся, став просто жалким, хотя никто этого человека в только что обожавшей его стране и не жалел.
Произошедшее с артистом обсуждали везде. На работе, в магазине, на остановке, в трамвае, на почте, куда Фина зашла купить конверт.
— Конечно, он с женой и взял эти деньги. Все им мало!
— Не подумаешь ведь. Всегда улыбался, вежливый такой, культурный. А как пел!
— Пел про нас, а сам думал, как у нас деньги украсть.
В разговорах звучала разная сумма пропавших денег. Также рассказывали про устроенных артистом в свой театр детей, которых у него на самом деле не было, родителей жены, которые уже не могли работать в силу своего возраста.
Только раз Фина слышала то, что заставило ее вздрогнуть.
— Просто нельзя быть больше любимым, чем Нацлидер, — сказал в утреннем воскресном трамвае какой-то мужчина в очках.
И гудевший по обыкновению негодованием вагон затих. Рассмотреть того пассажира Фина не успела — подошла их с Теллем остановка.
Суд дал артисту восемь лет. Наверное, он уже давно вышел.
Но был и другой артист. Актер старой школы, всю жизнь отдавший театру, он отказался вступать в Нацпартию, а после выгнал с репетиции пришедших с разрешением от Нацминкульта каких-то чиновников.
Об этом Фине рассказал инженер из одного с ней отдела, который видел все своими глазами. Он специально приехал в столицу на спектакль с тем актером, но даже трудившийся в театре родственник не помог ему с билетами. Единственное, что мог сделать родственник, — привел его в зал перед репетицией, посадил куда-то чуть ли не под кресла, и строго-настрого запретил высовываться. Старый актер появился на сцене первым. Окинув зал внимательным взглядом, он глубоко вздохнул, словно желая набрать побольше того воздуха. Тем временем вышла остальная труппа.
Репетиция шла полным ходом, как старый актер одним движением руки остановил ее, прислушался к пустым рядам зала и громыхнул.
— Выходите!
Инженер почувствовал, как по всему телу пробежали мурашки. Он зажмурился от страха, но решил сидеть, пока его не выволокут за шиворот. Наконец из передних рядов поднялись, расправляя плащи, двое.
— Вон! — показал им рукой актер.
— Но у нас есть разрешение… — доставал из портфеля бланк с печатями и подписями один из прятавшихся. — Мы из министерства культуры…
— Пошли вон! В стране, где нет культуры, не может быть такого министерства!
Согнувшись под тяжестью гнева актера, те двое вышли из ряда в проход.
— Можно нам все же остаться? — виновато попросил один из них.
— Мы можем поспособствовать вашему приему в партию, — нашелся второй.
— В гробу я видел вашу партию. В жизни не вступлю.
Потом старый актер просто исчез, и ничего о нем больше не слышали. Имя его через несколько лет вернулось на афиши перед премьерой нового "Гамлета". Постановка была сделана под молодого и, как считалось, очень талантливого артиста. Коллега Фины шепотом сказал, что этот артист — то ли племянник главы Нацминкульта, то ли кем-то еще ему приходится.
Увидеть возвращение на сцену старого актера хотели все, кто хоть мало-мальски любил театр. Правда, успевшие побывать на спектакле утверждали, что его там не было.
Постановка так и шла — без старого актера, но с его именем в афише. Все стало ясно после слов главы Нацминкульта. Хваля спектакль, он назвал Йорика лучшей ролью старого актера.
Говорили, что тот отказался играть в пьесе министра культуры, назвав ее чудовищно бездарной. В пьесе этой его утвердили на роль Нацлидера.
***
Тяжелее всего в дни разлуки Фине приходилось от того, что не с кем было поговорить. Это острее почувствовалось, когда все домашние дела, которые хоть как-то отвлекали, оказались переделаны.
Выключив свет в комнате, Фина садилась у окна и подолгу смотрела на вечернюю улицу. Пойдут ли еще по ней Телль с Ханнесом? Фина пыталась представить: как они сейчас, все ли у них хорошо? Ей хотелось верить, что с мужем и сыном все нормально. Так было спокойнее.
Точно так же Фина много-много лет думала о своих родителях. Она не только писала им письма, она часто разговаривала с ними — и про себя, и вслух, когда оставалась одна. Фине казалось, что она даже знала, чем мама с папой могли быть в тот момент заняты. И пусть ей уже больше лет, чем им тогда, — для Фины родители так и остались молодыми.
— Я очень хотела, чтобы папа и мама знали тебя, чтобы они увидели наших деток, — тихо говорила Фина, глядя на стоявшую на тумбочке фотокарточку мужа. — Они бы нянчили их, играли с ними. Мои родители очень хорошие. Они добрые. Я помню, как ты сказал, что никогда не имел настоящих друзей. С ними вы стали бы друзьями.
В субботу после работы Фина пошла на вокзал. Если Телль и Ханнес возвращались с моря поездом, то они должны были приехать сейчас. Поезд опоздал на два часа. Фина прождала их на перроне, на том же месте, где когда-то ждала родителей. Тогда она смотрела на все прибывающие поезда, а сейчас ей был нужен только один. К тому времени, когда он, наконец, подъехал, Фина успела замерзнуть. Она стояла, боясь пошевелиться. Любое, даже самое маленькое, движение кололо холодом.
Фина глазами встречала и провожала каждого из проходивших мимо пассажиров. Телля с Ханнесом не было. Может, она просто не увидела их? Нет, Фина не могла их пропустить, стоя здесь. И они не могли пройти мимо, не заметив ее. Значит, не приехали.
Фина повернулась. Холод пронзил ее со всех сторон. Медленно ступая неслушающимися ногами, Фина пошла на вокзал греться. У нее еще было целое завтра.
Воскресным днем Фина стояла на привычном месте. Одевшись теплее, она теперь могла так ждать до самой ночи. Но этот поезд пришел вовремя.
В дверях третьего вагона показался Телль. Фина сразу узнала его сутулую фигуру. Спустившись, Телль протянул руку Ханнесу, но тот быстро слез сам.
Судьба словно пошутила над Финой. Много лет назад, стоя здесь, она хотела, чтобы мама с папой приехали, но родители так и не появились. А сейчас, когда ей нужно, чтобы сын с мужем спаслись, они радостные шли Фине навстречу.
Значит, теперь уже ничего не изменить.
Отчаяние обожгло Фину. Смотреть на сына, которого скоро не станет, ее последнего сына, было больно. Наверно, вообще не стоило никого рожать, зная, что детей ждет такое.
Фина вспомнила, как, покормив, прижимала к себе своего ребеночка, этот крошечный комочек жизни, и качала его. Словно чувствуя вновь любовь прильнувшего к ней беззащитного существа, такого теплого и родного, нуждающегося в ней больше всего на свете, она подумала, что только ради тех минут уже стоило быть матерью.
Другое дело: нужна ли самим детям такая жизнь? Согласились бы на нее Марк, Боб, осознавая, что с ними? Согласился бы Ханнес?
— Здравствуй! У тебя все хорошо? Ты грустная, — подходя к жене, говорил Телль.
Фина слышала его, как через стену. Она сделала шаг навстречу, но слабость накрыла ее.
— Как же долго вас не было, — призналась она мужу.
Обняв сына, Фина прижалась к нему.
— Мама, — держал ее Ханнес. — Как ты? У тебя все хорошо?
— Теперь да, — собралась с силами Фина.
Телль всматривался в лицо жены. Пока их не было, Фина изменилась. Еще она выглядела уставшей.
Дома Телля с Ханнесом ждал горячий пирог, который Фина испекла утром. Она не то чтобы совсем не верила в их спасение, а просто подумала: если муж с сыном вернутся, надо же чем-то обоих кормить. Едва Фина разрезала пирог, Ханнес набросился на свой кусок. Телль ел не спеша и больше смотрел на жену, чем в свою тарелку.
Нет, все-таки Фина не изменилась за эти недели. Как она прожила их в одиночестве? В отличие от Телля, для общительной, открытой Фины, оставаться одной было испытанием. Отсюда, наверное, и усталость. Ничего, теперь они вместе.
— Странно, — говорил матери Ханнес. — Там город меньше нашего намного, а есть аэропорт, самолеты. У нас этого нет.