в замедленной съемке. Ольга вдруг понимает, что он бежит, бежит изо всех сил, но сдвинувшийся с места мир не пускает его. Он движется, как сквозь желе, через время, которое всегда было в сговоре с Голодным Мальчиком. А тот больше не обращает на него внимания. Голодный Мальчик улыбается, так искренне и заразительно, что хочется улыбнуться в ответ. Раньше такого не было, раньше он не улыбался, а скалился, дрожь брала от его улыбочек, а теперь все стало по-другому. Ольга смотрит, как учили в художке: не смотрите – видьте, заметьте особенности, найдите десять различий. Потом Ольга и правда видит. Потом она понимает, и ей кажется, что ее окатили ведром кипятка.
– Женщина, вам плохо, что ли?
– Вам дурно?
– Пропустите, тут женщине плохо!
– Давайте, давайте, на свежий воздух, вот так…
Ольга смутно осознала, что ее хотят вывести из церкви, и принялась слабо сопротивляться, но чья-то неумолимая длань выпихнула ее за дверь. Беспощадное солнце ударило по глазам, облило светом с ног до головы, в клочья изодрало спасительный покров полумрака, выставив голой на всеобщее обозрение. Ольга скорчилась от стыда.
– Дайте валидолу кто-нибудь…
– Женщина, вы далеко живете? Может, скорую?
Ольга вяло повела рукой в отстраняющем жесте и медленно вышла за ворота. Побрела по Ленина, сама не зная куда. Суета в тупике рядом с почтой, полицейский уазик, люди в форме, мелькающие там, где когда-то была куплена проклятая карта, прошли мимо ее сознания; Ольга лишь сошла с тротуара в безотчетном желании держаться подальше. Тень каменных берез не дотягивалась до центральной части улицы, и большинство прохожих предпочитали именно ее, блаженно щурясь под непривычным солнышком. Но Ольгу свет обжигал. Свет отражался от серебристого рюкзачка в руке идущей навстречу девочки с упрямым лицом, иглами колол глаза. Ветер пихал в спину и обматывал юбку вокруг ног. Свет и ветер были ее врагами. Она могла забиться в нору, укрыться от них в подземелье, но ее разоблачили. Ее изгнали.
– О, привет, мам. Мама! Мама?
Ольга провела дрожащей рукой по лицу, словно отделила ладонью себя – от наружного, подперла стеной рвущийся наружу кошмар.
– Ты куда это собралась? – спросила она. Голос был обычный. В меру строгий, в меру заботливый. Нормальный.
– Мы в кино с Сонькой, ты же вчера разрешила!
Только сейчас Ольга заметила Полинкину подружку – та стояла в сторонке, уткнувшись в телефон, дожидаясь, пока скучный разговор закончится, незначительное препятствие исчезнет. Соня была полная противоположность Полинке – темноволосая сутулая девочка с круглыми черными глазами. Ольга видела ее и прежде, но впервые поняла, до чего она похожа на бабу Нину – какой та должна была быть в детстве. Она могла бы быть ее внучкой. Это сходство странно успокаивало (Полинка под присмотром), но в то же время пугало. Прошлое опять запускало щупальца прямо Ольге в голову. Прошлое лезло в ее жизнь, не гнушаясь использовать даже дочь.
– Ну мы пошли, – сказала Полинка и закинула рюкзачок на плечо. Иглы света вонзились в глаза.
– Постой, – сказала Ольга. Помолчала, собираясь с мыслями. То, о чем она собиралась спросить, было неуместно и некстати, но она не могла терпеть. Не могла допустить, чтобы тени ее грехов коснулись дочери. – Ты когда-нибудь ходила в сопки?
– Ты же говорила – нельзя, – быстро ответила Полинка.
– Так ходила?
– Нет, конечно! – Теперь в голосе дочери звенело возмущение. Ольга заглянула в ее напряженно выпученные глаза, и на мгновение ей захотелось рассмеяться. Но это почти сразу прошло. Эту ограду снесло так же легко, как поднесенную к лицу ладонь.
– Не смей мне врать, – хрипло проговорила Ольга. – Я тебе говорила, чтоб ты даже не думала, говорила, что это грех… – Краем глаза она заметила, как Соня бросила на нее быстрый недоуменный взгляд и иронически подняла бровь. Но эта соплячка была не ее проблемой. Пусть ее родители сами учат хамку приличному поведению. – Я тебе велела, чтоб ты и носа не смела туда казать! Господи, за что мне это… – (ты знаешь, за что). – Пороть тебя некому! – заорала она, заглушая мерзкий шепот в голове.
(– Зато у тебя папа есть, – говорит Ольга, хватает скрипку за гриф и щурит один глаз, другим пытаясь заглянуть внутрь через эфу. От скрипки тепло пахнет деревом, лаком и канифолью, которая оставила белесый налет под струнами.
– Да-а… – неопределенно тянет Янка и аккуратно вынимает скрипку из Ольгиных рук. – Есть…
– Я бы хотела, чтобы у меня был, – говорит Ольга. – Здорово, наверное.
– Он бы тебя порол тогда, – со знанием дела возражает Филька. – Мои бабушка с мамой все время говорят, что меня пороть некому, потому что отца нет.
Ольга вспоминает свежую газету, развернутую расписанием кинотеатра кверху.
– И ничего бы не порол! – тревожно вскидывается она. – Пусть только попробует – я ему сразу сдачи дам!
Янка смутно улыбается, натирает смычок похожей на янтарь канифолью, и запах скрипки становится сильнее.)
– Ма, ты чего? – испуганно спрашивает Полинка. – Ну сходили один раз, чего так орать-то? Тебе можно, а мне нельзя, да?
Она успела остановить дернувшуюся руку – спасибо, Господи, спасибо, Богородица и все святые угодники, на этот раз она успела, но это запоздалое движение прочь, мгновенно расширившиеся зрачки, превратившиеся в черные бездны глаза Полинки отпечатались навечно, будто тьма обернулась светом и выжгла дыры в сетчатке. Ольга успела остановить руку – но не слезы. Они покатились, проедая кровавые дорожки на щеках. Полинка смотрела на нее с ужасом, и ее подружка совсем ссутулилась и незряче уставилась в давно погасший экран телефона, черный, как вода в Коги, Господи, останови это…
Ольга потянулась обнять Полинку, и та едва уловимо отшатнулась, делая слезы еще горче, – но она же успела, она этого не сделала, она смогла; она сгребла дочь за плечи, и Полинка сдалась, расслабилась и неловко обхватила ее за талию.
– Ну чего ты, мам? Хочешь, домой пойдем?
Ольга шмыгнула, и розовый кончик носа дернулся, как у кролика. Полинка, морщась, достала из кармана пожеванный пакетик с бумажными платками.
– Нет, ты иди, – выговорила Ольга, комкая мокрую бумажку. – Идите, а то на сеанс опоздаете. Но потом – сразу домой, хорошо? Не задерживайтесь.
– Не будем, – ответила Полинка. Взгляд у нее был настороженный, но за ним уже проступало привычное равнодушие: мама чудит, кто ее поймет почему…
– И, Полина. Я хочу, чтобы ты сегодня поклялась на Библии. Я серьезно. Хочу, чтобы ты поклялась, что никогда туда не пойдешь, никогда, ясно?
Полинка хмуро пожала плечами, кивнула. Не стала препираться, как обычно, не бросилась спорить, не закатила