По углам того сарая, в котором меня чуть не прикончили.
— Что с… Аркадием? — спросила я, охваченная неприятными воспоминаниями.
— Он тебя больше не побеспокоит.
— Он?..
— Живой, — бурчит Макс, явно недовольный этим фактом. Он с силой трёт лицо, лохматит волосы на макушке, в искусственном свете кажущиеся графитово-серыми. — Совсем размяк, старею, наверное. Это ты на меня плохо влияешь.
Рыбки в аквариуме спрятались в свои рыбьи замки.
— А может, — говорю я, подходя ближе, — всё наоборот? И это хорошее влияние?
— Фея добра, несущая исцеление нам, грешным, — саркастично хмыкает он, почёсывая подбородок. — Вон и сопляк Войцеховского согласился лечь в рехаб твоими стараниями, хотя даже папаша уже махнул рукой.
— Я тут не при чём.
— Ты всегда при чём, — возражает он. Скользит взглядом по моим ногам, но быстро возвращается к лицу, словно это интереснее. — Рядом с тобой пытаешься стать лучше. Типа как в церкви не материшься, даже если ни в какого Иисуса не веришь.
Пока я краснею от такого сравнения, он посмеивается сам над собой:
— Ну, попёрла сентиментальность! Точно, старость пришла.
— Думаю, это мудрость. — Я встаю прямо перед ним, подол короткой сорочки касается его коленей. Смахиваю в сторону жёсткую чёлку. — Говорят, высокий лоб — признак ума.
— Кто говорит? — спрашивает он и смотрит в упор. Внутри меня что-то развинчивается, и все внутренние опоры начинают дрожать. Тонкая преграда меж нами сделана из стекла, и треск его оглушает.
— Те, у кого он выше среднего, — успеваю выдохнуть я, прежде, чем поцелуй обрушивается тысячью чувств.
Взахлёб, так, словно завтра никогда не наступит. Чувствовать друг друга до предела, до слияния каждой клеткой — я хватаю воздух, пытаюсь устоять на ногах. Но зачем? Сильные руки подхватывают, ласкают по всему телу, разжигая и без того взвившийся до небес огонь.
Он касается моих губ своими, проводит по шее, заставляет плавиться. Похоже на первый раз — и одновременно по-другому. Как будто отчаяннее, больнее, до самой души.
— Зачем ты такая? — спрашивает он едва не обиженно, греет моё лицо в ладонях, крадёт дыхание. Срывает поцелуи, как последние осенние цветы, за которыми только холод и снежная пустота.
Мышцы под моими ладонями напрягаются, вспухают твёрдыми буграми — и я тяну его майку наверх в желании стать ещё ближе. Низ живота тянет сладкой истомой, я готова настолько, что едва не рычу, но ни один из нас не спешит — если этой ночи суждено стать последней, то пусть она длится вечно.
Стол издаёт жалобный скрип — невинная жертва чужих страстей. Щедрые, смелые ласки выжимают из меня стоны. И хочется отплатить тем же, но руки и ноги будто из ваты: тряпичная куколка, потерявшая разум. Я цепляюсь за горячую шею и вскидываю бёдра, чувствуя, как жар становится невыносимым.
— Мы сгорим, — бормочу я меж рваными вздохами, и Макс смеётся мне в ухо.
— Пускай, — говорит он, заглядывая в мои глаза.
***
Я всегда собираюсь быстро. Складываю вещи заранее, намечаю путь, составляю мысленный чек-лист.
Сегодня мне хочется опоздать на свою жизнь. И потому в полдень я всё ещё ничком лежу в кровати, в которую не вернусь никогда.
От соседней подушки приятно пахнет парфюмом. Я подгребаю её поближе и утыкаюсь лицом, стеснительно улыбаясь в наволочку — от истомы во всём теле воспоминания тут же ожили. Вдыхаю поглубже, надеясь, что запах впитается в мои лёгкие, прорастёт там крошечным бонсаем и останется навсегда.
Макс ушёл рано, оставив два трепетных поцелуя на закрытых веках. А я сделала вид, что сплю. Иначе бы так разревелась, что утопила весь дом.
Попытки понять себя давно остались позади. Моя рациональная часть оказалась бессильна перед чувствами, внезапно опрокинувшими на лопатки.
Мне было хорошо с ним и плохо без него — вот, что я знала. И это великое знание только давило громадным валуном, сплющивая в лепёшку.
О первом нужно забыть. Ко второму готовиться, как к неизбежному. Такая программа, всё утверждено и подписано.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я смогу с этим справиться. Правда ведь?
Глава 32: Мосты
Лет пять назад мне попался рассказ, героиня которого одним туманным утром вдруг замечает, что люди вокруг неё какие-то странные. И соседи странные, и муж, и даже собственные дети вдруг обрели неправильность, вселявшую ледяной ужас. Не помню, в чём там было дело — то ли тётка сошла с ума, то ли попала в эксперимент с андроидами.
А может, никакого рассказа и не было. Сама выдумала, когда переступила порог родного дома и увидела натянутые улыбки.
Встречали меня с помпой, как героиню, но почему-то само геройство никак не обсуждалось. Словно я из Сорбонны вернулась с дипломом подмышкой, а не из чужой постели за приятную сумму.
Мама всё расписывала, как здорово они провели две недели в Хорватии, какое там прозрачное море и чистенькие пляжи. Я выковыривала малинки из любимой «Павловой» и думала — рассказать им сейчас про похищение с собственной свадьбы или подождать, пока вино допьют?
— Мы ещё были в этом… Как же… Серёж, ну этот, в котором «Игру престолов» снимали, помнишь?
— Дубровник, — кивнул отец. Он вообще толком ничего не говорил. От радости, наверное.
— Да-да-да, точно. Вот вертелось в голове, что с дубами связано. Дубровник. Красота такая…
— У меня ничего спросить не хотите? — не выдержала я.
Они переглядываются, как застигнутые врасплох воришки. Мама отводит глаза, ломает меренгу ложечкой.
— Как тебе дом, понравился? — натужно кашлянув, поинтересовался отец.
Господи, думаю я. Ну какой дом? Серьёзно?
— Да, неплохой. Лучше, чем я думала, не какой-то пошлый особняк с башенками. А то были мы в гостях у одного криминального авторитета, так там среди фарфора не протолкнуться. — Я сощурилась, поочерёдно глядя им в глаза. — Авторитет, кстати, знаете, чем известен? Одного из конкурентов сжёг заживо вместе с семьёй.
В густой, как кисель, тишине только скрежет ложки по блюдцу.
— Ужас какой. — Мама передёрнула плечами. Налила себе воды. — Хорошо, что сейчас не как в девяностых.
— Это было три года назад, — любезно подсказала я.
Рука дрогнула, лужа разлилась по столу. Суетливые поиски салфетки тянули время.
— Вот и хорошо, что ты теперь снова дома. — Мама не была бы собой, если б не нашла, как выкрутиться. — Чем меньше с такими людьми знаешься, тем спокойнее. Максим, конечно, человек достойный, но если честно… Не нравился он мне никогда.
— Да ладно?! — вскинулась я с весёлым изумлением. — Что ж ты меня к нему под венец пихнула?
— Злата, не начинай, ради бога. — Она прижала руку ко лбу, словно от моих претензий у неё начиналась мигрень. — И что это за слово такое — «пихнула»? Никто тебя никуда не пихал.
Я скрестила руки на груди.
— Кстати, хотите новость? Меня пытались убить. Похитили и…
— Не придумывай, — отрезал отец. Он строго посмотрел исподлобья, сверля меня глазами, как крошечными буравчиками. — Мы уже поняли, что тебе не понравилось. Дело вчерашнего дня. Давай-ка драму не разводи, вон, к поступлению готовься лучше, пока совсем не обленилась.
— Я только приехала.
— Ну ты ж там не дрова полгода колола. Небось, вся школьная наука из головы усвистела, пока ты по Миланам и Дубаям каталась.
— Выберем ВУЗ получше, — деловито подхватила мама. — Деньги-то теперь есть.
Я молча рассматривала блик на золотистой кайме стакана. Было интересно — что бы они делали, приведи я доказательства? Огнестрельное ранение, например. Или живого Аркадия с очным признанием.
Наверное, и тут бы нашли способ избежать угрызений совести.
Как всегда.
Я вдруг выдохнула и обмякла, позволяя злости растечься талым снегом. Она больше не жалила меня, обессилела, как лишённая зубов кобра. В детстве родители кажутся непогрешимыми и всезнающими, почти как боги. Ты очень пугаешься, если они вдруг отходят от этого образа, ведь всё твоё представление о мире оказывается под угрозой. А страх тянет за собой ярость.