Шестилетняя я стоит перед глазами. Она знает о жизни всё — нельзя не позавидовать этой непрошибаемой уверенности. Когда твой мир размером с почтовую марку, в нём трудно запутаться.
Например, она точно знает, что такое любовь. Любовь — это когда тебя жалеют, если больно, покупают два мороженых сразу и не ругают за разбитую чашку. Это цветные леденцы в прозрачном пакетике, носки со смешными котами и столько наклеек, что хватит обклеить весь дом. Это быстрый поцелуй в макушку перед сном и гордость в голосе, когда речь заходит о тебе.
Это то, чего катастрофически мало, с бисеринку.
Тут мы с ней сходимся во мнениях.
Я дёргаю плечом, прогоняя зрак прошлого, откидываю голову назад и смотрю в прозрачное чистое небо, пока совсем по-летнему горячее солнце ползёт по земле и плечам. В такую погоду грешно страдать о чём-то большем, чем порванный ремешок босоножки.
Лариса Васильевна мелькает в окне, вроде бы занятая своими бесчисленными делами, но я знаю — приглядывает. С ней так запросто обо всём не поговоришь, шутки не пошутишь, но в её присутствии жизнь перестаёт быть запутанной и неустойчивой. Мне нравится это чувство.
Во дворе и доме всё как-то притихло, затаилось. Даже ветер колышет ветки беззвучно.
Мы ждём вечера.
С каждым часом узел в моём животе стягивается всё сильнее.
***
— Едет?
— Едет!
Все на ушах, даже Арт перебирает сцепленные в замок пальцы — видать, сходит с ума от беспокойства. Казалось бы, ну мне какое дело, чужая компания, чужие заботы, ан нет. Тоже заразилась бациллой тревожности и сползла на самый краешек кресла, прислушиваясь к разговорам.
Полночь давно минула. Макса ждали двумя часами ранее, но переговоры затянулись, и теперь все наперебой высказывали мнения, почему. Сам он ничего сообщать не пожелал, лишь скинул Кикиру короткое: «Скоро будем», имея в виду себя и Федю-водителя, единственного сопровождающего из числа ближнего круга. Лизка, которая здесь уже прописалась, хватает меня за плечи и раскачивает из стороны в сторону, от волнения похожая на ребёнка перед утренником. В стороне заламывает руки Валера, которому пришлось отослать помощниц и тащить непосильный груз ответственности за мой презентабельный вид самостоятельно.
Внезапно появляется ещё одно растерянное лицо в деловом костюме, Рита, которую я смутно припоминаю по «Лондону» — а скорее не припоминаю, а просто догадываюсь, что это она, по чужим приветствиям и вопросам. Холёная девушка со строгим лицом и плотно сжатыми губами, в которых читается характер. Кикир немедленно начинает вокруг неё увиваться, и я мысленно фыркаю — не в этой жизни, дружок. Моё недоумение по поводу её присутствия немного рассеивается, когда выясняется, что штатный фотограф на прошлой неделе неудачно съехал по чёрной трассе в Красной поляне. Цветовой каламбур приводит Кикира в бешеный восторг. «Небось, ещё и синий был», — говорит он, крайне довольный собой и немедленно косится в сторону Риты, ждёт реакции. Та вздыхает с такой мукой, что я сочувственно подливаю ей в стакан с тающим льдом.
Странно понимать, что прямо сейчас завершается история, ради которой я здесь. Единственная причина, по которой я не дома в собственной кроватке, ощущения от которой уже забыла. Все присутствующие пытаются вести себя, как обычно, но то и дело замирают, прислушиваясь к звукам снаружи дома. От этого контракта зависит так много, его вынашивали и выглаживали, вон, даже супругу организовали для подмасливания принципиального партнёра. И сегодня всё решится. Скорее всего, уже решилось — и от этого накрывает чувство нереальности, будто наша комната и люди в ней существует в отдельном измерении, непроницаемом для обычного мира и его новостей.
Кикир столь ожесточённо щёлкает суставами, что получает по рукам от Арта. Я не могу сдержать хохота при виде выпученных глаз Лизаветты, не ждавшей такой активности от нашего мистера Невозмутимость. Рита прыскает в кулак и неожиданно похлопывает Кикира по плечу, вроде бы утешая. Мы переглядываемся с Валерой, тот подмигивает и стекает по спинке дивана, чтобы тут же вскочить, неспособный и секунды провести в покое.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я пытаюсь представить, что произойдёт, если контракт сорвался. Это не будет историей краха, активов Дубовского хватит на десять жизней, но их преумножения, а главное — повышения статуса, — ждали с таким воодушевлением, что пара инфарктов нам обеспечена.
Что будет со мной, я особо не думала. Моя роль сыграна в любом случае, финита ля комедия. Пыльный занавес падает на голову, тело выносят на склад реквизита.
Но мне всё равно хочется, чтобы получилось. Даже не потому, что это подогреет чувство своей значимости, а потому что я месяцами могла видеть, как важно всё это для Макса. Как он не спал ночами и всё больше терял человеческий облик, двигаясь к этой вехе. Если столько усилий пропадут зря — в мире что-то сломается.
— Тихо! — вдруг вопит Валера, замирая с поднятым стаканом. Лицо у него такое, будто сел на ежа.
Все навострили уши. Притаись здесь в тёмном углу паук, мы бы и его услышали, не то что звук открывающихся ворот. Лизка от избытка чувств вцепляется в мою руку, в глазах у неё смесь восторга и ужаса. Она здесь самое незаинтересованное лицо, но эмоцию даёт за троих, заражая даже Ларису Васильевну, скромно притулившуюся на краешек дивана.
Мы все затихаем, даже Кикир, которого обычно не заткнуть.
Когда Дубовский заглядывает в комнату, он слегка спотыкается, наткнувшись на семь обращённых к нему лиц, в каждом из которых читается вопрос.
— А, — говорит он с непонятным выражением, — ждёте? Ну ждите. Мне в душ надо.
И уходит.
— *б вашу мать, — выдыхает Валера, растирая лоб, и даже строгая Лариса Васильевна не делает ему замечания.
Кикир выглядит так, словно сейчас сиганёт из окна.
— Это хорошо? — щекотно шепчет мне Лизка прямо в ухо. — Это плохо? Я не понимаю.
— Никто не понимает, — огрызаюсь я. Тревога всегда скверно на меня влияла.
От всеобщего тремора должны дрожать стёкла.
К моменту, когда посвежевший и переодевшийся в свежий костюм Макс возвращается, атмосфера в комнате становится похоронной.
Под прицелом глаз он проходит вперёд, осторожно разжимает мои пальцы и забирает стакан. Болтает виски, гремя льдом, от души глотает.
— Бухаете, значит? — говорит он с оттенком неодобрения, осматривая нас. Хмурится.
— Ну?! — не выдерживает Кикир. — Подписал?!
Макс тяжело вздыхает, разглядывая ледяные грани. Если он промедлит ещё секунду, я схвачу его голову и вытрясу из неё ответ, клянусь!
Наша омерзительная великолепная семёрка замирает, как спринтеры на старте.
Звучит выстрел.
— Подписал, — говорит Макс в оглушительной тишине и вскидывает руки. — Подписал, чёрт возьми!
Что тут началось!..
Вопль Кикира всколыхнул шторы, Валера кинулся обнимать ошарашенного Арта, Рита и Лизка отплясывали, взявшись за руки, Лариса Васильевна утирала уголки глаз платочком, а я, взвизгнув, оказалась между полом и потолком, подброшенная Максом.
— Ну ты и актёр, — смеясь, говорю ему в ухо и радостно жмурюсь, получив поцелуй в щёку.
Концентрация счастья в этой точке мира настолько огромная, что должна регистрироваться спутниками.
— А как иначе? — говорит он, улыбаясь во весь рот. — Без хорошего шоу никуда.
Ещё ни разу в жизни я не чувствовала такого единения с людьми. Кажется, все мы сейчас чувствовали себя одинаково, как пережившие чудовищное сжатие пружины, наконец-то отпущенные на волю. Хотелось прыгать, кричать что-то бессодержательное, обниматься со всеми подряд и водить хороводы, пока ноги не отвалятся. Мне вдруг стало казаться, что это и есть моя семья — настоящая, в которой я понимаю других, а другие понимают меня.
Радость на чужих лицах дублировалась где-то внутри, как в огромном зеркале, пока душа ликовала от ощущения знакомых рук вокруг талии. Макс усадил меня себе на колени, вручил отобранный стакан и теперь просто обнимал, прижимая, как маленький мальчик плюшевого медведя.