Читать интересную книгу ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 1 ) - Пантелеймон Кулиш

.

ного из „лучшего его источника". Но таких неугомонных жалобщиков, таких

засидевшихся в монастырях аскетов и отсталых противников западной науки было у

нас много, и они громким хором приписывали все бедствия, постигшие и постигавшие

православную церковь, именно тому просвещению, которое приходило к нам с Запада

чрез посредство иноверцев. Простодушно, неловко, иногда крайне грубо и

невежественно проповедывали они: что „западным хптроречием простота и буяя

премудрость Божия бесчестится"; что „философствующие по западным образцам от

благочестия мнениями своими устраняются"; что „наученный богомыслию заветами

церкви без книг премудреет, простотою философы поспевает, смирением гордость

потачмяетъ",—и однакож их странная проповедь проникла в Малорусский народ

глубоко. Слушатели их слова и свидетели их страданий переводили не совсем ясные

мысли огорченных апостолов на язык обыденной жизни своей. Толки о .Ляхах,

поступающих на православие, ширились по всем путям, которыми странствовали

подобные Кояияскому скитальцы. Убеждение, что уния должна погибнуть, становилось

общим, а вместе с тем распространялось в народе убеждение и о неизбежной гибели

всего ляшеского. Воз. никшая у монахов эпохи Иова Борецкого потребность искать

убежища в Московском Царстве—в эпоху Петра Могилы увеличилась. Целые

монастыри снимались табором и бежали к московскому рубежу „на царское имя" от

одних слухов о стачках митрополита Петра Могилы с папистами. Эти беганья

перепуганных монахов за московский рубеж, гоньба за ними со стороны местных

властей, как за похитителями чужой, принадлежащей монастырю, а не монахам,

собственности и производимые над ними в дороге грабежи, наполняли тревогою весь

пограничный край, и отзывались в малорусских захолустьях чудовищными слухами о

наступлении Ляхов на христианскую веру. Невежественная чернь принимала эти слухи

без всякой поверки, без всякой сообразительности, и на дне её души залегала неясная

покамест мысль о поголовном истреблении Ляхов. Это религиозно-национальное

истребление Ляхов предуготовлял не меньше самих иезуитов Петр Могила, вопреки

своему задушевному желанию — принадлежавшую Польше Русскую землю соединить

с нею неразрывно.

Глава VIII.

Искатели московского подданства превращаются в опустошителей Московского

Царства.—Паны строят на Днепре крепость Кодак; козаки ее разрушают.—

Происхождение козацкого своевольства от панского.—Крымцы дважды ищут напрасно

польского подданства. — Бозацкий бунт под предлогом возмездия за недоплату

жалованья.—Запорожцы и городовики.

Исторический характер Петра Могилы извращен у яас до такой степени, что этого

Поляка в православном облачении противопоставляют польскорусским панам, и

утверждают, в „ученыхъ*4 монографиях, будто бы он был „благосклонен к козакам,

постоянно находился с ними в приязненных отношенияхъ* и незадолго до смерти

„ободрилъ* Хмельницкого в его замысле, „даже прибавил, что того постигнет клятва,

кто в таком деле не примет участия, будучи способен помогать рассудком или

оружиемъ**).

Было совсем напротив. Могила, как это мы знаем документально, погрозил брату

Иова Борецкого страшною казнью за один намек о возможности перехода Малороссии

под московскую державу. Благосклонность его к козакам ограничивалась только

наймом их к себе на службу для набегов на соседния имения, а приязненные к ним

отношения опровергаются одним уже тем, что его клиенты Б своих книгах называли

Козаков „дерзкими ребеллизантами* **). В 1630 году Могила жаловался

Конецпольскому на грабежи, которые терпят от них монастырские имения; в 1636 году

посылал к павлюковцам своих игуменов с увещанием покориться панскому

правительству, а в начале 1638-го приветствовал в Киеве усмирителя их, Николая

Потоцкого, от имени всего духовенства. Когда же дело козачества было проиграно и на

Масловом Ставу козакам объявили решение Речи Посиолитой, которое уничижало

*) Костомаров.

**) КальнофойскШ, „Тератургима*.

188

.

их окончательно, присланный от Петра Могилы проповедник увещевал их

евангельскими изречениями покориться приговору панов безропотно.

Нельзя не обратить здесь внимания и на то обстоятельство, что питомец Петра

Могилы, киевопечерский архимандрит Иннокентий Гизель, в своем „Синопсисе*

исчислил всех киевских воевод, в том числе и католиков, но не упомянул в этой

первоначальной истории Малороссии ни о мнимых борцах за веру и дрисоединителях

к России нашего края, ни об их славных гетманахъ*

Козаки готовы были сражаться против кого угодно и за кого угодно, как

ремесленники боевого дела. Одни из них служили Могиле для захвата монастырских

имуществ даже у таких людей, как Исаия Копинский, а другие служили самому

Копинскому, пока он имел чем им платить, для обороны от таких напастяиков, как

могилинский Кезаревич. Но была существенная разница между отношениями к

Запорожскому Войску одного и другого митрополита. Старый митрополит готов был во

всякое время повторять козакам увещание восточного патриарха Феофана, чтоб они не

ходили войною на христианский род, Москву. Напротив новый, состоя в родстве и

дружбе с вельможными отступниками православия, мог только желать, чтоб они во

всем следовали руководителям польской интеллигенции и политики, иезуитам. Эго

подтверждается исторически известными событиями.

До вступления Могилы на митрополию, козаки были в приязненных отношениях с

московским царем. Царь „отпустил им вину их и преступленье, дерзнутое ими против

его благочестивого государствия*. Козаки, с своей стороны, ходатайствовали о

дозволении быть под государевою высокою рукою, так как им „кроме государевой

милости деться негде*.

Понимая религию и церковь не лучше мусульман, козаки, в в 1680 году, пытались

поднять малорусское простонародье на повсеместное избиение Ляхов и Поляков.

Подобно тому, как Наливайко готов был прислужиться Сигизмунду III резаньем ушей и

носов сверхштатным добычникам, Тарас Федорович хотел угодить Михаилу

Федоровичу украинским разбоем. Ничего лучшего от Козаков нельзя было ждать, как

от „людей (по отзыву Посольского Приказа) диких, необузданных, не имеющих страха

Божия*. Но политика Петра Могилы низвела козачество еще одной ступенью ниже. В

Тарасовщине было хоть такое оправдание разбоя, к какому прибегают иногда Жиды,

нападая среди базара на мужика съ

189

криком гвалт! „Ляхи наступают на христианскую веру“, твердили козаки вместе с

раздраженными монахами. Они выступали здесь в роли защитников Руси, которую

жолнеры, по их словам, при шли вырезать поголовно до московской границы,

выступали в роли мстителей за истребление целых местечек с женщинами, детьми и

попами, как об этом распускали они слухи. Но вторгнуться в православное царство, где

не было ни Ляхов, ни жолнеров, ни церковной унии, было гораздо хуже. Однакож такое

вторжение совершилось в 1633 году, как в 1618-м, и новый митрополит не стал

отвлекать Козаков от братоубийственного предприятия, тогда как Польшу охранял от

них всячески.

При таком поддерживанье православной веры, которой „Знамя", по словам

известного историка, „взяли козаки“, король Владислав IY призвал под свои знамена

15.000 воинов, недавно предлагавших „единому православному царю“ службу свою, и

пустил их впереди шляхетских дружин своих прокладывать татарские шляхи от

Смоленска к Москве.

И польские, и иноземные наблюдатели возобновленной войны с Московским

Царством приписывают её успех блистательной отваге и опустошительным подвигам

днепровской орды, как и в походе Сагайдачного. Отступление знаменитого московского

воеводы Шеина от Смоленска, его капитуляция и заключение вечного мира с уступкою

Польше нескольких удельных когда-то княжеств возвысили Речь Посполитую в глазах

соседей, запугали грозную для неё Турцию и заставили Крымских Татар искать у

короля вассальства, с обещанием завоевать ему Буджаки и всю Волощину до самого

Дуная. Таковы были косвенные результаты произведенной Петром Могилою перемены

в нашей церковной политике.

Все приходские попы, ставленники Борецкого и Копинского, под разными

предлогами, были смещены; архимандрии и игуменства раздавались тем лицам,

которых вопиявший точно в пустыне Филипович осуждает в своем дневнике, как