Ее каприз
Памяти Н. Львовой
Я с нею встретился случайно:Она пришла на мой дебютВ Москве. Успех необычайныйБыл сорван в несколько минут.
Мы с Брюсовым читали двоеВ «Эстетике», а после тамБыл шумный ужин с огневоюВеселостью устроен нам.
И вот она встает и с блескомВ глазах — к Валерию, и тот,Поспешно встав движеньем резким,С улыбкою ко мне идет:
«Поцеловать Вас хочет дама», —Он говорит, и я — готов.Мы с ней сближаемся, и прямоПередо мной — огонь зрачков…
Целую в губы просветленно,И тут же на глазах у всехРасходимся мы церемонно,Под нам сочувствующий смех.
Виктор Гофман
Памяти его
Его несладкая слащавость,Девическая бирюзаИ безобидная лукавостьНе «против» говорят, а «за».
Капризничающий ребенок,Ребенок взрослый и больной,Самолюбив и чутко-тонокДуши надорванной струной.
К самопожертвованью склонный,Ревнивый робко, без хлопот,В Мечту испуганно-влюбленный, —Чего ему недостает?
Недостает огня и силы,Но именно-то оттогоТак трогательно сердцу милыСтихи изящные его.
Пушкин («Он — это чудное мгновенье…»)
Он — это чудное мгновенье,Запечатленное в веках!Он — воплощенье Вдохновенья,И перед ним бессилен прах…
Лишь он один из всех живущихНе стал, скончавшись, мертвецом:Он вечно жив во всех поющих,И смерть здесь не звучит «концом».
В его созданьях Красота ведьПоказывает вечный лик.Его нам мертвым не представитьСебе, и этим он велик!
Пускай он стар для современья,Но современье для негоНичтожно: ведь его мгновенье —Прекрасней века моего!
У моря
Финляндский ветер с моря дует, —Пронзительно-холодный норд, —И зло над парусом колдует,У шлюпки накреняя борт.
Иду один я над отвеснымОбрывом, видя волн разбег,Любуясь изрозо-телеснымПеском. Все зелено — и снег!..
Покрыто снегом все подскальеОт самых гор и до песка.А там, за ним, клокочет дальюВсе та же синяя тоска…
Зеленый верх, низ желто-синий,И промежуток хладно-бел.Пустыня впитана пустыней:Быть в море небу дан удел.
К морю
Полно тоски и безнадежья,Отчаянья и пустоты,В разгуле своего безбрежья,Безжалостное море, ты!
Невольно к твоему уныньюНепостижимое влечетИ, упояя очи синью,Тщетою сердце обдает.
Зачем ты, страшное, большое,Без тонких линий и без форм?Владеет кто твоей душою:Смиренный штиль? свирепый шторм?
И не в тебе ли мой прообраз, —Моя загадная душа, —Что вдруг из беспричинно-добройБывает зверзче апаша?
Не то же ли и в ней уныньеИ безнадежье, и тоска?Так влейся в душу всею синью:Она душе моей близка!
Разбор собратьев
Разбор собратьев очень труденИ, согласитесь, щекотлив:Никто друг другу не подсуден,И каждый сокровенным жив…
Но не сказать о них ни слова —Пожалуй, утаить себя…Моя душа сказать готоваВсё, беспристрастье возлюбя.
Тем мне простительней сужденьеО них, что часто обо мнеОни твердят — без снисхожденья,Не без пристрастия вполне…
Я Пушкиным клянусь, что святыХарактеристики мои,Что в них и тени нет расплатыЗа высмеянные стихи!
Василию Каменскому
Да, я люблю тебя, мой Вася,Мой друг, мой истинный собрат,Когда, толпу обананася,Идешь с распятия эстрад!
Тогда в твоих глазах дитяти —Улыбчивая добротаИ утомленье от «распятий»И, если хочешь, красота…
Во многом расходясь с тобою,Но ничего не осудя,Твоею юнью голубоюЛюбуюсь, взрослое дитя!
За то, что любишь ты природу,За то, что веет жизнь от щекТвоих, тебе слагаю оду,Мой звонкострунный Журчеек!
После «Онегина»
Сегодня утром после чая,Воспользовавшись мерзлым днем,«Онегина» — я, не скучая,Читал с подъемом и огнем.
О, читанные многократноСтраницы, юности друзья!Вы, как бывало, ароматны!Взволнован так же вами я!
Здесь что ни строчка — то эпиграф!О, века прошлого простор!Я современности, как тигров,Уже боюсь с недавних пор.
И если в пушкинское времяНемало было разных «но»,То уж теперь сплошное бремяНам, современникам, дано…
Конечно, век экспериментовНад нами — интересный век…Но от щекочущих моментовУстал культурный человек.
Мы извращеньем обуяны,Как там, читатель, ни грози:И духу вечному ТатьяныМы предпочтем «душок» Зизи!..
Интермеццо («Чаруют разочарованья…»)
Чаруют разочарованьяОчарованием своим…Культурные завоеваньяРассеиваются, как дым…
Обвеяны давно минувшим,Им орошенные мечты,Минувшим, ласково-прильнувшимК мечтам, больным от пустоты…
Неизъяснимые волненьяПоят болевщую грудь…На нежном пляже вдохновеньяТак несказанно — отдохнуть!..
Непостижимые желаньяОвладевают всей душой…Чаруют разочарованьяОчарованья пустотой…
Рисунок иглой
Ореховые клавесины,И отраженная в трюмоФигурка маленькой кузины,Щебечущей на них Рамо…
В углу с подушкою качалкаВоздушнее затей Дидло.На ней засохшая фиалка,Которой сердце отцвело…
Оплывшие чуть жалят свечи,Как плечи — розу, белый лоб.Окно раскрыто в сад. Там вечер.С куртин плывет гелиотроп.
Все ноты в слёзовом тумане,Как будто точки серебра…А сердце девичье — в романе,Украдкой читанном вчера…
В деревне
В деревне, где легко и святоПрироде душу передам,Мне прямо страшно от развратаСтоличных девствующих дам.
И здесь, — где поле, лес и книги,И Богом озаренный дом, —Тем отвратительней интриги,Столиц Гоморра и Содом.
Я вовсе не любитель охатьИ ныть, но любо вспомнить злоИх торжествующую похоть,И как их ею развезло.
Не любящий нравоученьяИ презирающий мораль,Я не могу без возмущеньяИх пакостную вспомнить саль…
«Зола в стекле»
Казалось бы, что благородствоЕсть свойство нужное для всех,Что в негодяйстве яд уродстваИ в пакости — бесспорный грех;
Что не достоинством считать быНам благородство, а — судьбой,Не волочиться после свадьбыЗа первой юбкой площадкой;
Не наставлять рогов мужьям быС мимоидущим молодцом,И не писать бы эти ямбыС гневом пылающим лицом.
Казалось бы!.. На самом деле жВсё по-иному на земле:В меня за правду злобой целишьТы, человек, — «зола в стекле»!
А.К. Толстой
Кн. Л.М. Ухтомской
Граф Алексей Толстой, чье имяЗвучит мне юностью моейИ новгородскими сырымиЛесами в густоте ветвей;
Чей чудный стих вешне-березовИ упоенно-соловьист,И тихий запад бледно-розов;И вечер благостно росист;
Он, чьи припевы удалые —Любви и жизни торжество;Чья так пленительна МарияИ звонко-майно «Сватовство»;
Он, чье лицо так благородно,Красиво, ясно и светло;Чье творчество так плодородноИ так роскошно расцвело.
Ему слагаю, благодарный,Восторженные двадцать строк:Его напев великодарный —Расцвета моего залог!
Тайна песни