Крыжановский со Щербатским переглянулись, а Циммер вздрогнул и пристально посмотрел в лицо говорящего. Тот продолжил:
– Посмотрите, Россия, при всех её богатых возможностях, топчется на месте и не может двигаться вперёд, зато Европа устремляется в будущее семимильными шагами-с. Там столько свежих веяний… Отто Вейнингер[93], Карл Маркс и прочие. Спрашивается, что мешает нам иметь собственного Маркса? Да азиатчина наша мешает, господа, и самобытность – душим новое и великое на корню-с! Щегловитов со своими черносотенцами, купчины необразованные, да Гришка Распутин – вот кто нынче в России правит бал! Эх, прогнило всё! А Государственная Дума – разве это парламент? Карикатура-с, да и только! Нет, нашей великой стране нужен новый порядок! Сегодня как никогда нужен! Монархия себя изжила-с, будущее за Учредительным собранием! Все это видят… Да что там говорить, даже такой старик, как я, смог принять, но воз и ныне там!
Слушая, Крыжановский не мог понять, как подобные мысли могли появиться в голове придворного столь высокого ранга – камергера личной канцелярии Его Императорского Величества, да что там камергера… Члена собственной, Сергея Ефимовича, семьи! «Вот так неожиданность!» – на время действительный статский советник даже позабыл о пропавших женщинах и запальчиво крикнул:
– Что ты несёшь, Семён! Кому, как не тебе, знать о наших реформах – тех, которые проводились ранее, и проводятся сейчас…
– Да полно! Земство они взялись развивать, да переселение народов устроили-с, – презрительно скривился Семёнов. – Ежели хочешь знать, твой проклятый Столыпин – хуже всех! Ведь он чуть не погубил Россию! Нет бы, повести её европейским курсом в двадцатый век, а он что затеял?! Собственный путь?! Третий Рим, византийщина?! Это всё в прошлом, господа! Да-с, в прошлом шестнадцатый век – преданья старины глубокой, чтоб ему!
Семёнов поморщился, несколько раз с усилием выдохнул воздух, затем продолжил:
– Думаете, Европа станет мириться у себя под боком с эдакой возрождающейся Византией? Никогда! Поэтому, либо мы вернёмся на европейский путь мягко и безболезненно, либо в недалёком будущем нас ожидают кровавые войны и революции. А дальше – только раздробленность и гибель. Ибо, куда нам против просвещённого Запада хвост петушить?! Проиграем-с!
– Вот так вот – ни много, ни мало! – развёл руками до сих пор молча слушавший Щербатский.
– Орден Мартинистов, в котором я имею честь состоять, предлагает наилучший путь, – не обращая внимания на реплику профессора, продолжил камергер. – Организация наша имеет международный характер и объединяет наиболее острые умы Старого и Нового Света, а также России-с...
– Столыпина вы убили, ведь так? – быстро спросил Крыжановский. – Да и на меня покушение – не ваша ли работа?
– Я в Ордене недавно, и моя степень посвящения не позволяет знать подобные вещи, но даже если так, то что же? – вскинулся на миг старик, но тут же снова скривился от сердечной боли. – Столыпин всем мешал, не только Ордену. Это не убийство, а лишь хирургическая операция… Удаление гнилого зуба, если угодно-с…
– Я – тоже гнилой зуб? – изумился Сергей Ефимович.
– Обещал же, что скажу всё, как на духу! – невесело усмехнулся Семёнов. – Так не взыщи-с.
– Да ты, братец, и иное обещал, виноват, мол, перед всеми, – напомнил Крыжановский. – Однако, похоже, виниться передумал. Что, нигилизм перевесил ценность жизни собственной супруги?
– Нет же, вину свою прекрасно вижу, – поник головой старый вольнодумец. –Она в том и состоит, что я не сумел убедить в здравости идей Ордена даже членов своей семьи-с, даже Верочку… Вышло скверно… И не нужно на меня так смотреть, не нужно – без того тяжко. Ну, зачем, зачем она это затеяла?! Зачем сунулась, куда не следовало?! Ведь столько лет мы в браке, разве я хоть раз давал повод для подозрений в супружеской измене-с?!
– Как низко всё, что ты говоришь, – Сергей Ефимович настолько растерялся, что не сразу смог найти подходящие к случаю слова. – Да ты просто мерзавец, братец! Чувствую себя так, словно за карточным столом поймал шулера – глядь, а то мой родственник. Щегловитова он ругает! Да ты ничем не лучше: отличие между вами лишь в том, что его черносотенцы раскачивают государственную лодку справа, а твои мартинисты – слева. Вред же одинаковый – нет никакой разницы, от чьего толчка лодка перевернётся...
– Где женщины, Семён? – сквозь зубы спросил Фёдор Щербатский, положив руку на плечо шурину и, таким образом, останавливая его излияния.
– Если не заблудились по дороге-с, в чём я лично сомневаюсь, то пришли в недостроенный театр Ширяева, что слева за Смоленским кладбищем на Васильевском. А там, по всему выходит, они тайно присутствовали на собрании Ордена. Это серьёзное преступление, ибо там обсуждались весьма важные тайны…
Семёнов замолчал и прикрыл глаза. Щербатский вынужден был подстегнуть его вопросом:
– Какого рода тайны?
– Откуда я знаю? – раздражённо обронил камергер. – В Ордене я лишь Помощник, и не вхож во Внутренний круг. Моё поручение состояло в подготовке собрания и обеспечении строжайшей конспирации-с. Я тайно водил делегатов и полагал, будто сумел всё исполнить наилучшим образом. А вышло вон как –собственная жена, изволите видеть, выследила-с! La sauvagerie improbable[94]!
– Да уж, пост камергера двора променять на дурацкое звание Помощника – это вне здравого смысла. Балы бы лучше продолжал организовывать, а не сборища убийц, – презрительно заметил Крыжановский. – Оно изящнее выходило.
– Собрание давно закончилось, и братья разошлись, – не вступая в перепалку, продолжил камергер. – Но что сталось с нашими женщинами – можно только гадать. В театре-с постоянно находится сторож – бывший матрос. В Ордене есть Стражи, которые занимаются вопросами безопасности… Не знаю… Боюсь, как бы не случилось непоправимое-с...
Крыжановский и Щербатский посмотрели друг на друга и, ни слова не говоря, вышли из комнаты. Циммер задержался и твёрдо сказал:
– Очень запоминающийся голос, ваше превосходительство. Я привык уважать чины и седины, но в данном случае очень сожалею, что не размозжил вам голову в тот день, когда вы появились у меня в мастерской под заячьей личиной, господин Люпус.
Через мгновение больной и раздавленный старик остался совершенно один в темноте, ибо безжалостный Павел забрал с собой лампу.
Более жалостливый Крыжановский подошёл в холле к телефонному аппарату и позвонил доктору Христофору. Свой поступок его превосходительство пояснил просто:
– Не хочется до конца дней терзаться мыслью, что лишил больного человека помощи, и тем убил. Бог ему судья, не я...