— У меня такое впечатление, что ты очень много знаешь об этом ларце.
— В теории, — отзывается он негромко. — Я — ученый. Мое дело жизни как раз состоит в том, чтобы знать об этих вещах.
— Но то, что ты знаешь, ты знаешь досконально.
— Кто сказал, что знаю? Угадываю.
— Давай продолжим угадывание, — предлагаю я.
— Над чем ты задумался?
— Если Ларец Святых Тайн действительно существует и мы нашли именно эту реликвию в монастыре Вэрне… — начинаю я и останавливаюсь, чтобы взглянуть на собеседника, — то почему кому-то очень важно захватить ларец?
— Они охотятся за тем, что внутри.
— Кто они?
— Их много. Ученые. Коллекционеры. Ватикан. Подпольные группы.
— А зачем?
— Представь себе, что эта рукопись весьма деликатного свойства.
— Например, какого?
— Например, она затрагивает догмы.
— Каким образом?
— Таким, что библейскую историю придется переписать.
— Ну и что?
— Ну, знаешь, не валяй дурака. Библия по определению не содержит ошибок. Ее нельзя править.
— Но разве будет иметь какое-то практическое значение, если этот манускрипт изменит несколько традиционных представлений?
Он морщит лоб:
— Не можешь же ты так думать на самом деле, дружок. Меняй точку зрения! Все христианские нормы потеряют смысл. Вера людей пошатнется. Позиции Церкви окажутся под ударом. Вот такие мелочи!
Я не могу удержаться, чтобы не свистнуть. Его голос дрожит.
— В конечном счете! — добавляет он. Он поднимает фляжку и пьет, глядя на меня. Глотает с трудом. — Но все это только предположения в чистом виде.
— Увлекательные теории!
— А история вообще увлекательная штука. Не в последнюю очередь, потому что история — это истолкование.
— Истолкование с точки зрения будущего.
— Именно! Для современников Иисус Христос был прежде всего политической фигурой.
— И Сыном Божьим.
— М-м-м… да. Скорее всего, да, внимание на его божественную природу было обращено несколько позже.
— Позже?
— Гораздо позже. Для того чтобы определить место Иисуса в истории, тебе придется обратиться к тысячелетнему ожиданию иудеями Мессии и к политической ситуации в Иудее и Палестине. — Он облизывает губы и вытирает их тыльной стороной руки.
— Я не очень большой эксперт в этом вопросе, — признаюсь я.
— Римская империя стала огромной и могущественной, — говорит он. — Иудея была как бы небольшим царством Ирода, но в действительности управлял ею Рим через своего ставленника Понтия Пилата. Для жителей Рим был далекой, но очень досадной болячкой. А царство представляло собой паноптикум сект и группировок, обманщиков и предателей, священников и пророков, бандитов, убийц и жуликов.
— Словом, как любой большой город в сегодняшнем мире.
Я хватаюсь за фляжку. Коньяк — теплый, опьяняющий.
Лицо Петера приобрело незнакомое выражение. Так выглядят люди, безгранично поглощенные какой-то темой и уверенные, что все остальные так же ей преданны.
— Это было время бунтовщиков! — рассказывает он. — Зелоты собрали фарисеев, эссеев в политическом и военном союзе в период Рождения Иисуса. Иисус родился в момент, когда начиналась стосорокалетняя эпоха бунтов. И все, абсолютно все ждали прихода Мессии. Спасителя. Политического и религиозного вождя.
— Они его и получили.
— М-м-м… да… — Он морщит нос. — А действительно ли получили? Давай обратимся к языку. К семантике. В наши дни слова «Мессия» и «Спаситель» имеют другой смысл, чем в то время. «Мессия» по-гречески «Christos» — Христос. На иврите и греческом это значит «избранник» или «помазанник». Своего рода король или вождь.
— Фигура вождя?
— Именно. Фактически все еврейские цари, происходящие от Давида, носили титул Мессия. Даже священники, которых римляне провозглашали царьками, употребляли слово «Мессия» применительно к себе. Но для зелотов ни один из них не был истинным Мессией. Их Спаситель должен происходить из рода Давида. Мечты о Мессии граничили с истерикой. Не забудь: они ожидали не божество в первую очередь, а царя. Вождя. Руководителя! Слово «Мессия» было политическим обозначением. Мысль о Сыне Божьем, таком, каким мы его знаем сегодня, была довольно далека от них. Но с другой стороны, они думали, что Царство Божье может наступить в любой момент.
— Но мы-то в наше время верим в Сына Божьего и поклоняемся именно ему, — возражаю я. — Мы — сотни миллионов людей. Почти во всех странах мира.
Петер поднимает камень и швыряет его в темноту. Мы слышим, как он падает на склон холма, а потом еще несколько раз стукается о землю.
— Именно так, — подтверждает он.
Я делаю глоток коньяка.
— А теперь ты собираешься сообщить мне, что в золотом ларце содержится что-то такое, что поколеблет нашу веру? — спрашиваю я.
— Я не знаю. Я действительно не знаю! Это возможно… — Он делает глубокий вздох. — Ты меня спрашиваешь, что я думаю? Я думаю, что твой ларец содержит нечто…
Он останавливается, как будто замечает, что кто-то в темноте подслушивает нас. Я пробую уловить какие-нибудь звуки, шорох одежды, чьи-нибудь тихие шаги, треск сломанной ветки. Но ничего не замечаю. Поворачиваюсь к Петеру. Он смотрит в сторону. Я протягиваю ему фляжку. Он делает несколько быстрых глотков. Потом охлаждает горло, вдыхая свежий воздух.
Мы прислушиваемся к тишине.
— Ты сказал, — напоминаю я, — что, по-твоему, ларец содержит нечто…
— …нечто такое, что изменит наше понимание истории, — продолжает он. — И понимание христианства.
Я молчу. Но думаю, что это, безусловно, объясняет истерический интерес к ларцу.
Он находит новый камень и бросает его в ночь. Возможно, этот камень пролежал здесь неподвижно пятьсот лет или больше. И воздушная прогулка в темноте стала для него настоящим шоком. Но вот он опять лежит. И пролежит, быть может, еще пятьсот лет или больше.
— А ты можешь выразиться точнее? — спрашиваю я.
Он качает головой.
— Но почему манускрипт обязательно должен иметь такое огромное значение? — спрашиваю я. — Может быть, в ларце… псалмы?.. Стихи? Секретные любовные письма папы? Или еще что-нибудь в этом роде.
Он смеется, ударяет ногой по корню дерева, высунувшемуся из-под земли.
— Друг мой, манускрипт, который привозят в золотом ларце в монастырь на краю земли, не может содержать счетов за покупку или прокорм ослов, это я могу тебе гарантировать.
— Тогда что он содержит?
Петер думает. Пока он стоит и размышляет, он беззастенчиво оценивает меня.
— Кое-что о христианстве? — предполагает он. Или утверждает.
— Евангелие Q? — подсказываю я ему.
Он издает звук одобрения.
— Может быть, да. А может быть, нет. Это меня не удивило бы. Но у меня такое ощущение… Нет, я не верю, что это Евангелие Q.
— Почему бы и нет? Это подтверждало бы твою гипотезу.
— Бьорн, — он переходит в наступление, — что ты знаешь об Институте Шиммера?
Я бросаю взгляд на светящийся дворец внизу, под нами:
— Это одно из ведущих исследовательских учреждений по изучению иудейской и христианской религии?
— Верно. Это наше академическое алиби и наша слава. — Он приближается ко мне, и я чувствую запах коньяка. — Я поделюсь с тобой секретом.
Он молчит, я жду. Он протягивает мне фляжку. Я чуть-чуть отпиваю.
— Большая часть того, что мы выясняем, публикуется в ведущих специализированных журналах мира. Или же выходит в виде отчетов, научных работ, докторских диссертаций. Но мы занимаемся также исследованиями, о которых никогда не сообщаем коллегам. Эти исследования предназначены только для строго ограниченного круга.
— Исследования чего? — спрашиваю я.
— Древних текстов.
К счастью, он не смотрит на меня, потому что я совсем не удивился. Я надеялся на что-нибудь более интересное. Исчезнувшие клады. Забытые могилы королей. Древние загадки, которые до сих пор не удалось разгадать. Тайны пирамид. Мистические карты недоступных горных долин, где весело журчат ручьи с эликсирами вечной молодости. У меня воображение, прямо скажем, довольно примитивное.
— Древние тексты, — повторяет он и причмокивает, — коды ДНК цивилизации и знаний, если хочешь. Источники нашего понимания прошлого. И тем самым понимание того, кто мы есть сегодня.
— Высокопарные слова. Но я понимаю, что ты хочешь сказать.
— Это оригиналы рукописей. Записи происходящего и записи пересказанного. Письма. Законы и предписания. Гимны. Евангелия. Библейские тексты. «Свитки Мертвого моря». «Библиотека Наг-Хаммади». Манускрипты, которые вполне могли быть включены в Библию, но не попали туда. Потому что в свое время кто-то этого не захотел.
— Уж не Бог ли?
Он фыркает: