— И что? — спрашиваю я.
Пораженный моим непониманием и отсутствием энтузиазма, он одним долгим глотком допивает бокал коньяка. Потом восстанавливает дыхание.
— Ты прав. Эти сведения тебе уже давно известны.
Я раздумываю:
— М-м-м… Пожалуй, не во всех деталях.
Он вопросительно смотрит на меня и, негромко посмеиваясь, хлопает меня по плечу. Я еще раз пробую чай и сдерживаюсь, чтобы не скорчить гримасу. Где-то далеко в баре пианист снова начинает играть. Я не обратил внимания, когда он прервался. Неизвестно откуда возник официант с новым бокалом коньяка для Петера.
— Ты ведь умираешь от желания рассказать мне про эссеев, — ободряю я собеседника.
— Это и вправду интересно!
Он поднимает бокал коньяка. Мы чокаемся. Он отставляет бокал и откашливается:
— Эссеи, или назареи, как их называют по-другому, имели веру, основанную на вавилонской религии. Они считали, что душа состоит из частиц света, образовавшихся после того, как злые силы взорвали Бога Света. Эти частицы света были пленниками в теле человека всю его жизнь. В момент смерти частицы света воссоединялись с Богом Света.
— Петер, — я подыскиваю правильные слова, — зачем ты мне все это рассказываешь?
— Мне показалось, что это тебе интересно.
— Да, будет. Как только я пойму, что именно ты пытаешься мне объяснить.
Он наклоняется вперед и кладет свою коричневатую руку поверх моей. Собирается что-то сказать. Но почему-то замолкает.
— Завтра я все это забуду.
Он икает. Мы оба смеемся.
Потом он добавляет:
— Это не важно. Я слишком много болтаю.
— Если ты мне объяснишь, зачем мне это знать, — я скажу, что это интересно.
— Ну конечно, это интересно! — Мои слова стимулируют его. — Главное тут в том, что влияние эссеев на формирующееся христианство представляется намного более заметным, чем считалось раньше.
— Я вообще не подозревал, что такое влияние существовало.
Он ведет рассказ шепотом, как будто раскрывает секрет:
— Многие считают, что некоторые части Нового Завета дают искаженное и идеализированное представление об истоках христианства.
— Хорошо… — Я медлю и начинаю ему подыгрывать. — С той поры прошло некоторое время. Может быть, теперь это и не так уж страшно.
— Но мы тем не менее все еще живем в полном соответствии с духом Библии!
— Потому что многие верят, что Библия — Слово Божье, — говорю я.
— И еще потому, что Библия — самая вдохновляющая из всех книг, которые когда-либо были написаны.
— И самая красивая.
— Руководство по жизни и смерти. По морали и любви к ближнему. Учебное пособие по человеческому достоинству и уважению.
— Великие слова…
— Великая книга, — шепчет Петер с трепетом.
Мы оба смотрим куда-то в пространство. Скрытые в крыше прожекторы серебристыми колоннами разрезают сигаретный дым. Голоса, смех, музыка — все это спрятано от нас за какой-то невидимой стеной. Петер тушит остаток сигары в пепельнице и впивается в меня взглядом.
— Действительно ли Библия — Слово Божье?! — восклицает он неожиданно горячо.
— Не спрашивай меня.
— Бог не написал ни одной строчки! Двадцать семь книг Нового Завета были отобраны в результате длительного и болезненного процесса.
— При вмешательстве Божьем?
— Думаю, что при постоянных скандалах.
Я смеюсь, но останавливаюсь, когда понимаю, что Петер не шутит.
Он прикладывает бокал коньяка к губам, вдыхает аромат и пьет. Закрывает на мгновение глаза. Осторожно отставляет бокал:
— Библия не была написана группой святых писателей раз и навсегда. В распоряжении Церкви для выбора и оценки было множество рукописей, созданных на протяжении нескольких веков. Какие-то тексты были отвергнуты, другие включили в Новый Завет. Очень важно понимать: канонизация Нового Завета происходила одновременно с борьбой за власть как внутри, так и вне Церкви, в ослабленной и умирающей Римской империи.
— Борьба за власть? Звучит кошмарно.
— Не забывай, Церковь принимала активное участие в борьбе за культурное, политическое и экономическое доминирование в том вакууме, который образовался после падения Римской империи. — Петер оглядывается вокруг, улыбаясь. — Если бы падение Римской империи не совпало с расколом среди евреев и с появлением новой религии, мир сегодня выглядел бы иначе.
— Я никогда над этим не задумывался, — признаюсь я. — Наша цивилизация — винегрет из римских, греческих и христианских ценностей и обычаев.
— Если мы вернемся к месту и роли Библии в истории, то должны будем вспомнить, что прошло почти четыреста лет от Рождества Христова до признания Библии в том виде, в котором мы знаем ее сегодня. В то время те тексты, которые были включены в Новый Завет и сегодня считаются центральными, были весьма спорными.
— А кто их отбирал?
— Церковники, конечно. Ранние христиане.
— Священники…
— Точнее говоря, епископы. Авторитет которых поддерживался апостолами.
— Так же было и с папой?
— Принцип тот же. Епископы очень много спорили, что включить в Библию. Тот сборник текстов, который сегодня известен как Библия, был утвержден на синодах в Риме в 382-м, в Иппоне в 393-м и в Карфагене в 397 годах. Библию редактировал не Бог, а епископы. Позднее — религиозные общины. Например, протестанты признают не все тексты Ветхого Завета, как это делают католики. Протестантская церковь придерживается ветхозаветного канона, который древнееврейские ученые составили в Ямнии в 90 году от Рождества Христова. Они одобрили только тридцать девять книг, написанных на древнееврейском языке и на территории Палестины. Канонические тексты Католической церкви были переведены на греческий в Александрии в Египте в 200 году до Рождества Христова и содержат сорок шесть книг. Именно на эту версию Новый Завет ссылается более трехсот раз. А мы еще не затронули священные книги иудеев!
Я не могу удержаться от шутки:
— Я так и представляю себе толстых церковников, которые то включают рукописи в состав Библии, то исключают их оттуда.
Петер втягивает воздух между зубов с противным звуком:
— Вульгарное и упрощенное представление. Но зерно истины тут есть.
— Могущественные люди.
— Могущественные, предусмотрительные, целеустремленные. Какие мотивы были у них? Они были верующими? Христианами? Или шарлатанами, которые использовали новую религию как трамплин для удовлетворения собственных амбиций?
— А зачем это знать? Как вышло, так вышло.
— Затем. Задача состоит в том, чтобы части Библии дали репрезентативную картину учения Иисуса.
— Они ее дают. Как бы то ни было, оно целиком описано в Библии.
— Гм. Не забудь, что отбор и редактирование текстов Нового Завета были частью политического процесса. Звеном в борьбе за власть. Очень скоро после смерти Иисуса Церковь рассыпалась на общины и секты с самыми разными теологическими взглядами. Так что в конце концов для Нового Завета были отобраны те тексты, которые в большей степени соответствовали амбициям епископов и Церкви. В этом и заключается основная проблема.
Я пытаюсь переварить сказанное им. В глубине живота зарождается жуткое подозрение. Я не могу его отогнать. Но мне приходит в голову, что Петер — еврей, что Институт Шиммера — еврейский и что предмет, лежащий в ларце из монастыря Вэрне, может подкрепить еврейское понимание истории Библии.
Он издает долгий, горловой звук.
— И вот я спрашиваю… Спрашиваю, дает ли отбор текстов Библии полную и правильную картину учения Иисуса? Была ли у кого-нибудь потребность приспособить новую религию к личным целям Церкви и епископов?
Я пожимаю плечами:
— Многие, несмотря на это, по-прежнему будут считать, что Библия — книга о том, как евреи воспринимали мир и современников.
Петер тянется к бокалу коньяка, но передумывает.
— Не забудь и о правилах жизни, — напоминает он.
Я допиваю свой бокал и встаю. Я устал. С меня хватит библейской истории. Я хочу спать.
— Лично я, — произношу я, — склонен рассматривать христианство как суеверие, пришедшее в мир две тысячи лет назад с Ближнего Востока.
5.
Странный запах, словно жгли бумагу и карамель, наполняет библиотеку Института Шиммера.
Раннее утро. Свет пустыни проникает через стеклянные купола крыши и опускается косыми колоннами на ряды книжных полок. Пыль носится в воздухе между стеллажами с книгами и коробками, хранящими рукописи на папирусе, пергаменте и бумаге. Согнувшись над столами, сидят, словно в музее восковых фигур, ученые и студенты: длинноволосые американцы, ортодоксальные евреи с пейсами, женщины в шалях и женщины с конскими хвостами, энергичные азиаты, маленькие очкарики, которые неистово грызут свои карандаши. Мне приходит вдруг в голову, что я великолепно вписываюсь в эту эксцентричную компанию.