вопрос, не он ли сам был виноват в том, что они остались чужими друг другу. Этот вопрос пришел ему в голову лишь потому, что сегодня в первый раз большое горе и чувство стыда вдохнули жизнь в эту мраморную статую.
Он вдруг почувствовал к Лидии невыразимую жалость и, забывая о всех горестях, которые она причинила ему, с глубокой грустью думал о том, сколько ей самой пришлось перестрадать из-за своей безграничной гордости и испорченности современного общества.
— Милорд, — сказала она, стараясь придать твердость своему голосу, — вы несколько облегчили бы мне тягость этого свидания, точно определив время, когда вы вошли в тронный зал ее величества сегодня вечером.
— Это я не могу сказать, маркиза, — ответил он с едва заметной улыбкой, — я не посмотрел на часы, но я был в свите его величества и потому…
— Вы слышали все, что произошло между мною и графиней де Стэнвиль? — быстро перебила Лидия.
— Все от слова до слова.
Она почувствовала некоторое облегчение. Ей противно было бы снова воскрешать в памяти пошлую сцену, взаимные пререкания, оскорбления и наконец презрительный уход королевы. В эту минуту она не могла видеть лицо мужа; он намеренно стал таким образом, что свет от канделябра падал прямо на ее лицо, между тем как он сам оставался в тени; но вся его фигура была проникнута благородным спокойствием.
Комната своей простой меблировкой представляла полную противоположность другим покоям роскошного Версальского дворца. Среди этой мирной обстановки тревога в сердце Лидии немного утихла. Здесь ей легче было справиться со своим волнением и проглотить жгучие слезы унижения, туманившие ей глаза.
— Теперь, милорд, мне легче будет говорить. Вы понимаете, в чем меня обвиняют, какое ужасное бремя позора и стыда я навлекла на себя собственным безумием. Вы понимаете, — при этом ее голос, до сих пор твердый, понизился до шепота, — что я оказалась недостойной того доверия, которое мне, так же, как и вам, оказал несчастный принц Стюарт, ваш друг.
Эглинтон не отвечал, ожидая, что она скажет дальше. Она опустила голову, и крупные слезы покатились из-под опущенных ресниц ей на руки. Ему, который так любил ее и которому она причинила такое тяжкое горе, видеть ее плачущей доставляло странную, горькую радость.
— То, что сказала сегодня вечером графиня де Стэнвиль, — правда, — беззвучно продолжала Лидия. — Я сама передала графу де Стэнвилю карту со всеми отметками, а также и описание места, где скрывается принц; кроме того, я вручила ему написанное и подписанное мною письмо на имя принца Карла Эдуарда Стюарта, в котором я прошу его безусловно доверять подателю этого письма. И письмо, и карта все еще находятся в руках его величества; а он склонен принять предложение герцога Кумберлэндского и продать принца его врагам за пятнадцать миллионов ливров. И все это — правда!
Говоря это, Лидия вполне могла ожидать, что ее исповедь заставит справедливый гнев ее мужа прорваться сквозь стенки хорошего тона и сдержанности, которые все порядочные люди обязаны соблюдать в присутствии женщины. Она была уверена, что только сознание этой обязанности не дало ему вмешаться в ее столкновение с Ирэной. Если бы он стал кричать и выходить из себя, если бы громко осуждал ее, если бы даже поднял на нее руку, — она не удивилась бы. Но когда, не слыша возражений, она взглянула на него, то заметила, что он даже не пошевельнулся; только рука, лежавшая на столе, немного дрожала. Заметив ее взгляд, он сейчас же снял руку со стола, затем, словно собираясь с мужеством, выпрямился и стоял неподвижно, как солдат на смотру.
— После всего, что я вам сказала, милорд, — продолжала Лидия после небольшой паузы, — в ваших глазах, конечно, не найдется никакого извинения моим поступкам; я пожертвовала жизнью человека, верившего нам — вам и мне, — милорд, даже больше, чем Франции. Принц и его друзья из-за меня будут преданы в руки людей, которые из политических целей и из чувства самосохранения отправят их на эшафот. Вы видите, что я не хочу оправдываться, хотя вы, я знаю, считаете, что своим поступком я навлекла позор на ваше имя. Я не заслуживаю прощения и не прошу, но обязана объяснить вам все и потому прошу вашего внимания.
— Нет, миледи, вы просто шутите, — возразил Эглинтон; — вы ни к чему не обязаны… даже дать мне объяснения.
— Но вы все-таки выслушаете меня? — настаивала она.
— Это было бы слишком тяжело для нас обоих.
— Вы предпочитаете лучше считать меня подлой и низкой предательницей, — сказала Лидия с внезапным порывом, — не желаете узнать от меня самой, что Гастон де Стэнвиль…
Она вдруг остановилась и закусила губу; муж пытливо смотрел на нее, но она этого не замечала.
Он знал, что теперь в ней начнется жестокая борьба между отчаяньем и гордостью. Сначала он надеялся, что горе и унижение оказались ей не по силам и она обратилась к единственному человеку, который мог успокоить ее и помочь ей, безграничная любовь которого всегда была готова разделить ее горе. Но, в то время, как Лидия говорила, бледная, неподвижная, полная пренебрежения к нему, несмотря на самобичевание, он понял, что его час — час любви — еще не пробил. Гордость еще не была сломлена.
— Вы говорите, милорд, — начала она более спокойным тоном, — что все это только «тяжело» для нас обоих. Я понимаю, что вы не можете питать ко мне большое уважение. Вы презираете, даже, вероятно, ненавидите меня. Пусть будет так. Но не будем теперь разбираться в собственных чувствах, милорд! Умоляю вас, забудьте на время о моем существовании и думайте только о принце Стюарте и грозящей ему опасности. Только ради него я