Маги вошли в едальный зал, как в ловушку. Ровно в дурном сне я видела вскинутые для чародейства руки Вепря, как вспыхнул — и разом погас на них колдовской свет. Как стянули серебристые путы Аладариэля Сапсана, и он рухнул на истоптанный грязными сапогами пол — молча, без звука. Как наемник сбил с ног Далену, и наступил ей на спину, намотал на кулак долгую косу, заставив магичку выгнуться коромыслом… Как попытался метнуться в сторону Слав — и упал, ровно подкошенный, и Тихон Серый замер под жалом самострела, не сумев кинуть заклятья в стрелка…
И всё это смазалось, вершась в единый миг, растянувшийся, как целый год. И весь этот долгий миг Горд Вепрь, раньше прочих понявший, что случилось, смотрел на Пестуна, застывшего с торжествующей ухмылкой на устах.
На меня, замершую в руках наемника, на острое железо, прижатое к моей шее, он не смотрел.
Я ждала, что они хоть словом перемолвятся — но нет, верно, Вепрю нечего было сказать супостату. А ежель и было что — то Вепрь на то и был старшим над пятком боевых магов, что норов свой, гнев невместный, стреноживать умел.
— Что замерли, вяжите их! — прикрикнул Пестун на подручных, и те отмерли.
Двое, с заговоренными веревками, шагнули было к магам, первым делом примериваясь к Горду да эльфу. И хоть держали магов под прицелом тати, готовясь, будь мало что, утыкать их болтами, ровно твоих ежей, а все едино подступались к моим магам враги осторожненько, с опаской.
Шаг, еще один… Я следила за ними безотрывно, ведая, что коль и впрямь повяжут Вепря сотоварищи чародейскими путами, то свяжут им не только руки — силу колдовскую стреножат. И тогда всем нам едино что останется — только помереть.
Третий шаг — и я поняла, что пора решаться. Либо ныне, либо уж никогда.
Спина прогнулась сама собой, когда я, слабая девка, чужая подруга, откинулась, прижалась к груди ворога, удерживавшего сталь у моей шеи.
Горд шевельнулся на мое движение — и как только услышал? — и наемник не удержался поддеть:
— Ох, и сладкая у тебя баба, Вепрь!
Наглости его достало на то, чтобы показно, у Колдуна на глазах, пройтись лапищей по моей груди, прижать за тонкий стан меня к себе…
А мне иного от него и не надобно было — я охотно откликнулась на его движение, отозвалась, прильнула к добру молодцу всем телом, и не слушая чужих смешков, да подковырок Колдуну, на кои все мужи горазды, потянулась губами к мужской могутной шее, к тому месту, где билась, откликаясь на ток крови, жаркая кровяная жила…
А где губы — там и зубы.
Человечьи зубы, знамо, не волчьи клыки, да только и ими, коль нужда встанет, можно кусок плоти из чужого горла выхватить — достало бы сил, а уж сил во мне даже в жаркое лето поболе, чем в простом человеке было, а ныне-то ещё не лето, и близко не лето!
Кровь хлынула ключом из разверстой раны, и я выдралась из постылых рук одним рывком, коий некому стало стеречь — наемник с воем вцепился свою шею, зажимая текучую рудую влагу…
Миг — и я размытой тенью метнулась к Пестуну, вскидывающему длань в знакомом, до дрожи знакомом движении. Рывок — и я выдрала эту вскинутую руку из плеча, вложив всю свою ненависть, весь свой страх перед этим чароплетом, весь ужас перед сидением на цепи по его воле…
Миг — и мимо моего уха свистнул болт, и там, откуда он прилетел, захрипел тать, сбитый с ног Серым, а в ином, дальнем углу, завизжала Стешка, вцепившись в своего разбойника, пытаясь рвать его зубами, драть ногтями, да только ему, толстошкурому, лишь разочек отмахнуться — и дура-девка летит в сторону покатом, а над моей головой прогудел уж не болт, но огненный шар, пущенный Даленой невесть в кого…
Миг — и я распласталась в долгом скачке, какой не под силу человеку, успевая мимоходом полоснуть по роже не ко времени подвернувшегося наемника, да только я не дура-Стешка, и слабые ногти мои вспарывают ему рожу до кости…
Миг — и вот я выдрала у кого-то взведенный самострел, наотмашь хлестнув им же хозяина — и почувствовала, как подаются, хрустя под ударом, чужие кости…
А после время, замершее было, рвануло вскачь бешеной лошадью, и наемники как-то вдруг враз опамятовались, и слажено отмахнулись мечами, и оказалось, что Слав упал навзничь, и Сапсан скрючился на полу, в луже кровавой пены — не иначе, пытался сквозь накинутую на руки веревку, отрезавшую его от силы, колдовать, и наемники пробились к выходу, и кто-то из них даже сумел подхватить бледного, что полотно Пестуна, зажавшего здоровой рукой рваную культю — и некому, некому оттеснить их от двери, и если они вырвутся — то точно уйдут, сбегут, сокроются, залягут, и тогда их будет вовек не сыскать!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Вот только, может, в человечьи селища и пришла весна — а в Седом Лесу всё еще лежал снег.
Они пришли. Откликнулись на зов, как всегда откликались.
Ох, и страшны же были снежные волки, выдернутые из-за грани опосля последней метели. В свалявшейся шерсти, сбитой, что комья грязного снега, с ребрами, что через шкуру наперечет видны, с запавшими глазами… Разбойнички, что было надумали в двери выметнуться, обратно, что твоя волна, отхлынули, да только волки, коль уж пришедмши, уходить так просто не думали, и дверь татям захлопнуть не дали.
А когда вороги обернулись вглубь трактира бежать — там их уже ждала я.
Опамятовавшийся люд, поднявшийся было с полу, прыснул в стороны. Я выщерила зубы, подняла ершом шерсть вдоль хребта, и, приопустив голову мало не до самых досок, стояла, растопырив лапы — а стая рвала тех, кто еще недавно мнили себя хозяевами здесь по праву сильного.
В груди, в глотке клокотал рык, и оттого я не сразу услышала сквозь него голос Горда Вепря:
— Хватит, Нежа.
Он шагнул ко мне — сквозь волчью свару, сквозь теплый запах свежей крови — шагнул, протягивая руку раскрытой ладонью. Чтоб коснуться, положить на загривок — и я вдруг опамятовалась. Вспомнила, где я, и что творю. Коротко мотнув башкой, рявкнув на Колдуна — не замай! — я одним прыжком выметнулась в растворенные настежь двери, вложив всю силу в этот рывок, и стая грязно-белой волной ринулась за мной, высыпалась на истоптанный сапогами двор, и, растянувшись цепью, стремительно понеслась к Седому Лесу — чтобы там, под защитой глухой чащи, рассыпаться грудами рыхлого снега.
Никто за нами не гнался. И на том благодарствую.
ГЛАВА 22
Я забилась под выворотень, свернулась в клубок, и, укрывшись хвостом от бед да невзгод, затихла. Мысли, которым след бы метаться заполошными птахами, рассыпались и затаились, притихли мышками, ровно и нет их.
А мне что делать — непонятно.
Что в селище возвертаться нельзя — то ясно. И лучше уж вовсе в ближайшее время и на глаза люду честному не попадаться — добрые селяне и за вилы взяться могут, за топоры, а человеком я хоть и сильна изрядно, а все ж человек, против толпы не выстою.
Что волчью шкуру я долго не удержу — то тоже ясно. Чем ближе тепло, тем тяжелее её, родимую, носить.
До первой оттепели еще кой-как перебедую, а дальше всё, край.
Значит, надо раньше решать.
Вот что, голубушка. Вольно тебе было в ловчую яму себя загнать — так пусть вольно будет и выбираться из той ямы.
Вставай-ка ты, Нежана, да и шевелись.
Зимовье заброшенное Пестун с ближними, чай, не порушили, а один только тын разметали — а без тына ты, душенька ясная, уж точно поперву обойдешься.
А дальше видно станет.
Шорх, шорх — скреб веник по половицам. Шорх, шорх.
Гостя я учуяла издаля — опосля нынешней зимы, я и в человечьей шкуре много острее чуять стала, да и слуха прибавилось. Силы же во мне и ранее изрядно было — а ныне против прежнего вдвое сделалось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я уверенно знала, что гость явился один. Что нет при нем ни охотничьего пса, ни добычи, с лесу взятой. И идет он налегке — напрямую к зимовью. А значит, ко мне. Всё то я загодя услышала, но занятия своего не прервала. Даже и когда стукнула тяжелая дверь, и лесовичанский староста, Горен Храбрович, прошел в горницу, обстучав на пороге обснеженные сапоги.