Однако чем дольше он оставался, тем больше желал вырваться обратно, ибо вся жизнь Кейнана основывалась на чужеродных и неприемлемых для землянина принципах. По мере углубления своих исторических познаний Замакона все отчетливее постигал внутренние побуждения, которым единственно повиновались жители Цатта. Однако, постигая их душу, он ощущал, как возрастает его неприязнь к ним. Свободные горожане были угасающей, но не потерявшей своей воинственности расой — само существование их представляло постоянную опасность для жителей поверхности Земли. Кровопролитные сны о сражениях, пытки, святотатство, постоянный поиск новых, более острых ощущений толкали их к пропасти упадка и всеобщего хаоса. Появление пришельца — Замакона ясно осознавал этот факт — только усилило их метания: не страх перед неизвестностью, но желание отправиться в поход, чтобы завоевать чужой мир, подстегивало их. Дематериализация в Цатте стала своего рода развлечением; амфитеатры и башни часто являли собой картины, сравнимые разве что со средневековыми фантазиями о шабашах. Перевоплощения, омоложение и наоборот, стремительное дряхление, опыты с мертвецами, проекции сознания, призраки… Среди нарастающей скуки и беспокойства рука об руку шагали жестокость и воинственность. Невежество и суеверия взывали к жизни ужасы космических глубин, а поиски новых ощущений приводили к тому, что все большее число горожан предпочитало призрачное существование материальному — для этого было достаточно уменьшить амплитуду колебаний атомов, составлявших тело.
Однако все попытки Замаконы покинуть этот мир оканчивались безрезультатно. Слова, убеждения были напрасны; это он познал на горьком опыте, хотя поначалу самолюбие его собеседников не позволяло им открыто сожалеть о его нежелании оставаться дольше. В году, определяемом в рукописи как 1543-й, Замакона предпринял первую серьезную попытку бежать через туннель, который ранее привел его в подземелье. Но изнурительное путешествие по заброшенной равнине и столкновение со стражей в темных переходах заставили его отказаться от последующих попыток в этом направлении. Чтобы поддержать умирающую надежду, примерно в это же время он начинает писать рукопись, используя милые сердцу старинные латинские буквы. До последней строки его не покидает уверенность, что каким-либо образом записи удастся переправить на поверхность. Как и прочие рукописи подземного мира, он заключил листки пергамента в цилиндр из священного металла Ктулу, возможно, предполагая, что неземная магнетическая субстанция придаст веса его словам.
Несмотря на этот замысел, сам он почти утратил надежду когда-либо снова увидеть земную поверхность. Все известные выходы были или замурованы, или охранялись стражей, без колебаний пускавшей в ход дезинтеграторы. Вдобавок, среди всеобщего недоверия к внешнему миру, бегство Замаконы выглядело бы весьма двусмысленно. Оставалось только молить Бога, чтобы глубинные провалы не обнаружили другие европейцы: их участь могла оказаться совершенно иной. Замакона пользовался привилегиями и благами, ибо был неоценимым источником информации. Однако и он не раз задумывался над тем, что ожидает его, когда правители Цатта решат, что он рассказал все? Инстинкт самосохранения подсказывал тактику выживания: Замакона стал немногословен, часто опускал детали и вообще делал все, чтобы создать видимость неисчерпаемости земного фольклора.
Другой опасностью, угрожавшей положению Замаконы, был его пристальный интерес к пропасти Энкай, протянувшейся в красноватых сумерках Йотта. Сохранившиеся религиозные культы Кейнана постепенно склонялись к тому, чтобы запретить даже упоминание названия бездны. Исследуя руины Йотта, испанец тщетно пытался отыскать заброшенные выходы на поверхность. Эта неудача подтолкнула его заняться искусством дематериализации и проецированием — в надежде, что, может быть, таким путем он преодолеет толщу, сомкнувшуюся над головой. Скромные успехи были наградой за его труды: проецируя себя усилием воли, Замакона видел жуткие сны о долгом спуске в Энкай. Его рассказы об увиденном сильно встревожили жрецов Йиг- и Ктулу-культов, и друзья посоветовали ему помалкивать об этих сновидениях.
К несчастью или наоборот — как знать? — благочестие побуждает испанца о многом умалчивать в рукописи. Немногословное изложение фактов оставляет широкое поле для догадок об обычаях, языке и истории кейнанцев, по которым можно было бы воссоздать картину повседневной жизни города. Покрыты мраком и чувства, двигающие поступками людей. Их внешние пассивность и миролюбие выглядят необъяснимо в смешении с паническим страхом перед внешним миром. Располагая тайнами дематериализации и атомной энергии, они были бы непобедимы, решись на труд собрать армию и выступить в поход, как это делали их далекие предки. Очевидно, что цивилизация Кейнана слишком далеко продвинулась в сторону регресса; беспричинный бунт против механического распорядка, отказ от машин как источника зла не могли породить ничего лучшего. Даже омерзительные культы и традиция развлечений имеют тот же корень. По свидетельству Замаконы, в минувшие эпохи в Кейнане господствовали идеи, сходные с идеями европейского Ренессанса. Вместо упадка можно было встретить лишь гордость за свою нацию и достижения цивилизации, и ни в одном виде искусства не было того хаоса, какой властвовал сегодня повсюду.
Чем больше Замакона узнавал об окружавшем его мире, тем тревожнее представлялось ему собственное будущее. Даже постороннему взгляду были очевидны упадок и интеллектуальное разложение подземной цивилизации. И внешние проявления регресса усиливались с каждым годом. Попытки разумного объяснения мироустройства постепенно вырождались в некую сумму суеверий, центром которых оставалось поклонение магическому Ктулу-металлу. Веротерпимость уступила место чередованиям табу, страх перед которыми то ослабевал, то вспыхивал с новой силой. Особенный ужас вызывали предания о внешнем мире, так заинтересовавшим ученых. Временами Замакона всерьез задумывался над тем, что может произойти, если вековая апатия покинет подземных жителей и, словно полчища крыс, они устремятся наверх, сметая и уничтожая все на своем пути. В любом случае остатки их знаний и могущественное оружие гарантировали бы им неминуемую победу. Но пока они сражались лишь с собственной скукой и пустотой бытия; развлекали свои угасающие чувства и предавались чудовищным увеселениям. Амфитеатры Цатта представляли собой омерзительное зрелище, и Замакона избегал приближаться к ним. Что произойдет в умах горожан через пару веков или даже десятилетий, он не осмеливался и подумать. В такие минуты богобоязненный испанец крестился и истовей прежнего возносил молитвы Богу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});