class="p1">– В спину? – переспросил Тсино. Он даже охрип. – Откуда ты знаешь, что… в спину?
Хинсдро молчал. Глаза сына снова расширились. Все понял.
– Я был тем боярином, – подтвердил Хинсдро. – Перед охотой Грайно подарил мне меховой плащ, который я, следуя традициям, обязан был надеть, чтобы не сеять ссор. Всем плащ был хорош: теплый, удобный, на заморский манер сшитый – с капюшоном. Только в нем меня легко было бы принять за медведя… и застрелить. Такое пару раз случалось с членами царской свиты, особенно если выезжали навеселе. А я, как ты знаешь, еще и охоту ненавижу, пока они там все носятся, обычно спешиваюсь и гуляю себе меж деревьев. Я испугался, нам тогда во всем виделся подвох, мы боялись ратных. Меня отговаривали, но плащ я надел. И, как видишь… бог уберег.
Тсино прижался к нему, горячо забормотал:
– Хорошо, хорошо, хорошо…
Хинсдро почувствовал, как слабеет тяжесть в груди. Правда по-прежнему горчила, полуправда – еще сильнее. Но пусть так, пусть так, хотя бы пока.
– Это не отменяет того, что Грайно был славным воином, а Хельмо отлично у него выучился, – тихо закончил он, гладя непокорные черные вихры. – Но тебе лучше идти своим путем и думать своей головой. У тебя все-таки иная судьба.
– Хельмо тоже так говорил, – пробормотал Тсино.
– И почему я не удивлен? – Хинсдро прислонился виском к макушке сына, но тут же движение в углу комнаты привлекло его внимание, и он обернулся. – Надо же… опять прилетела к тебе. Вот повадилась, а?
На подставке для умывального кувшина примостилась Злато-Птица. Она дремала, спрятав под крыло обе свои огненные головы; длинный хвост веером стелился по полу. Яркое сияние оперения золотило подвешенную в углу связку зверобоя и чабреца.
– Она меня любит, – гордо сказал Тсино. – Значит, я буду неплохим государем?
«Значит, ты щедро кормишь ее с рук». Но Хинсдро кивнул.
Злато-Птица была, наверное, самым легендарным существом из всех населявших Долину, еще до того как Империя разделилась. Птицу оставил людям Хийаро, воскреснув после битвы с Полчищами Тьмы. Император получил ее из Божьих рук, еще яйцом. Из яйца птица вылупилась глубоко старой, но помолодела с течением государевой жизни. В день его смерти она опять стала яйцом и вылупилась, когда на престол взошел наследник, – вылупилась снова ветхим комом перьев. С тех пор птица сопровождала всех в династии. Если смерть государя была внезапной, птица молодела за считаные часы. Так было, например, когда погиб Вайго. В развалинах терема, среди обгорелых тел и вещей, нетронутым нашли светящееся яйцо цвета чистейшего лазурита.
О природе птицы никто ничего не знал, хотя ученые со всего мира порой приезжали взглянуть на нее. Священники считали, что через птицу государь связан с Богом, что она – знак избранности. Народ вслед за церковью укрепился в этой вере: птица была священна, ее изображали на оберегах и люльках, вышивали на рубахах и гравировали на рукоятях клинков и пистолетов. Получить ее выпавшее перо считалось знаком особого расположения – государева и господнего.
Поэтому люди почти в едином порыве преклонили колени, когда семь лет назад в главном храме Хинсдро, скорбя о Вайго, держал речь. Яйцо в его ладонях вдруг треснуло, и вылупившееся тщедушное, но все равно ослепительное создание село ему на плечо. Все истолковали это в одном ключе. Никто не посмел учинить Смуту, вспыхнула она только у самого Хинсдро в сердце. Как так? Почему он? Ничего такого ведь не желал. Но вот он стоял – осунувшийся, заросший хуже пирата, в черном, с огненным комком на плече и огненным отчаянием в рассудке. Глядел на осиротевший народ, а люди, точно взгляд таил ворожбу, падали ниц. Плакали – едва ли от благоговения, скорее от страха. Тогда он не посмел ничего им сказать, но уже спустя пару дней к нему пришли. Гдоно, Ярго, Штрайдо, прочие. Две дюжины, и думные, и ратные. Взмолились: «Она выбрала тебя. Давай что-то делать. Иначе быть беде». Он слушал их молча, а в сердце крепло ощущение чудовищного обмана.
Птица ведь всегда легко давалась в руки – ему одному. Он угощал ее хлебом, распутывал бессчетные перья, подстригал когти, когда об этом забывали. Хинсдро вообще был ласков к животным, будь то лошади, собаки или петухи. Это отличало его от многих при дворе. От сестры – та без сожаления вусмерть загоняла коня за конем. От Грайно – тот видел особое удовольствие в поддразнивании медведя, в охотничьей травле, в дрессировке соколов. Даже от Вайго, обожавшего звериные бои. Злато-Птица, незлобивая и спокойная, боялась ратных людей как огня. Поэтому то, что, вылупившись в очередной раз, она села на плечо к Хинсдро, он не принял как знамение. Но подчинился вере других, а потом, как-то незаметно, расстался с мыслью скорее подыскать себе замену из другого рода. Понял, как многое может сделать. Понял, какой славный у него подрастает сын, чем не царь?
Хинсдро поднялся, подошел к птице, и она тут же проснулась, потянулась навстречу. Он почесал ее под одним клювом, под вторым, а она что-то заскрипела, приподнимая головы и довольно щуря рубиново-красные глупые, как у курицы, глаза. Хинсдро пригляделся – птица была уже молода, но не начала еще превращаться в птенца. Так и лучилась здоровьем.
– Скажи мне, если что-то с ней вдруг будет не так, Тсино. Сразу же.
– Да. Хорошо.
Хинсдро улыбнулся. Но сын, сидя все так же недвижно, смотрел на него с тоской.
– Тебе страшно, мой свет? – Хинсдро сделал навстречу нерешительный шаг. Стало стыдно: похоже, все же испортил настроение. Нашел о чем говорить на ночь глядя.
Тсино упрямо покачал головой, буркнул: «Просто задумался». Если и обманывал, если таил тревогу, то уже мнил себя слишком взрослым для нежностей да утешений. От них он все чаще морщился, будто нахохливался. К слову, не то что Хельмо; тот с благодарностью принимал любое участие, даже ныне. Хельмо… все мысли сегодня – вокруг него. Хватит. И Хинсдро отступил с единственным напутствием:
– Не засиживайся со своей наукой. Добрых снов.
– Добрых…
Он приоткрыл уже дверь, когда его вдруг окликнули снова:
– Отец?
Что-то нехорошее было в детском голосе. Хинсдро обернулся. Птица успела перелететь к Тсино на окно, сесть рядом. Тоже глядела пристально, будто выжидательно.
– Да?.. – он постарался улыбнуться. Тсино кивнул на птицу.
– Знаешь, она в последнее время часто повторяет одну фразу, страшным таким тоном… почти кричит. Это относится к тому, что я должен тебе рассказывать?
Сердце еще потяжелело, в виске кольнуло, но Хинсдро не дрогнул.
– Не знаю… она порой твердит то, что слышала в прошлом. В разных