как клен и волосами дикарски рыжими – тот, кто находил веское слово даже против
лукавого героя, а по юности и бил его в кулачных поединках. Он полон сил и кажется намного моложе своих пятидесяти. Узколицый Гдоно, всегда знающий, что кто думает, а собственные мысли держащий впотьмах, – не он ли заявил «Лихое задумал царь» за неделю до пожара? Сейхо, отец сразу нескольких воевод, именно из его могучей глотки вырвалось: «Ну, будем дом защищать али как черви хорониться?» – после которого многие асковантцы достали припрятанное оружие. Штрайдо, Фелоро, Васко, Егуно… Велика Дума, ни разу еще не подвела – ни когда не было денег и хлеба, ни когда их пришлось заново делить меж одичалым народом. Нет здесь распрей со времен, как нет красного петуха. А теперь?
«Теперь страшнее будут распри. Потому что в тихой траве змея незаметнее. И потому что не Вайго ты – никто тебя не любит, только слушаются».
Мысль была что оплеуха обугленной рукой. Опустел ум, и, замерев в центре кабинета, Хинсдро вскинул голову, а голубые глаза с холеного лица, оттененного золотой гривой, брезгливо на него уставились. Парадная парсуна Вайго уцелела в пожаре – и заняла место в новом кабинете. Не удалось выяснить, кто ее принес, кто повесил, ну не сама же пришла? Казалось, она останется навечно. Руки дрожали, стоило тронуть витую виноградную раму. Она была словно зачарована, нет, проклята. Порой – на закате или в густом сумраке ночи – казалось, что парсуна сочится тьмой: угольная дымка лезла из глаз Вайго, из солнечного знака на его шее, из идиллического пейзажа за спиной. Хинсдро скривился. Мракобесие, ересь.
«Король-Солнце» – звали Вайго соседи. Хинсдро это помнил, как помнил, что Король-Солнце всегда был дик и неукротим. Палящее солнце воплотилось в нем – громкоголосом, жадном до крови и развлечений, вечно любопытствующем направо и налево: что у кого перенять, кого подчинить клинком или обаянием, а чаще – всем вместе. Вайго был, несомненно, неглуп и силен, только вот… Страстолюбец. Так о нем говорили? Так. Это касалось и войн, и пиров, и людей. Что бы Вайго ни делал – убивал ли, награждал, любил – в этом была страсть. Отпустить полюбившегося предателя он мог только мертвым, прощать не умел, а уж если любимое создание чего-то хотело или от чего-то страдало, – разбивался, лишь бы помочь. Дурно для царя. Не имеет царь права на любимых созданий.
Хинсдро вгляделся в полные выразительные губы Вайго и натянуто усмехнулся, рисуя в воздухе солнечный знак. Пропади пропадом, царюшка, пропади. Все-то ходил на службы, раздавал храмам земли, вокруг некоторых монастырей росли целые города с ремесленными слободами. Попы, не избалованные его прижимистым предшественником, прощали страстолюбца, сильно не корили за разгулы и блуд, отпускали грехи. А потом снова все те же бесовские руки опускали на его голову васильковый венок.
Да, все к тому шло. Что Вайго сгорит, что, пытаясь совладать с внутренним пламенем, призовет настоящее. Это стоило предугадать в день, когда под ливнем, смешанным с колючим снегом, осеняемый летучими вспышками молний, Вайго рыдал по-вдовьи, если бы Белая Вдова имела рокочущий голос раненого зверя. Царь пробыл в горячке до прихода Зеленой Сестрицы, потом ожил. Ожил ли? Рядом было страшно, хотя он осунулся, поблек, притих. Но было. Не ошибся Гдоно, уже клокотала в нем отрава. Проклятье. Лучше бы сдох прямо там, в лесу, некоторые ведь моментально мрут от горя, гаснут, словно задутые свечи. И никаких бы Самозванок, никаких крылатых тварей. Дрянь Лусиль. Дрянь бесноватая, недавно, забавляясь, послала ведь в столицу «приветственный дар» – голову одного из воевод Первого ополчения. Старшего сына Сейхо, с вырванным языком и глазами, полными копошащихся червей.
Хинсдро отвернулся от парсуны. Казалось, за спиной тут же сгустились тени.
– Людоеды вот-вот доберутся и до нас… – хрипло прошептал он, – ты заплатишь, даже если уже растворился во Тьме. Слышишь?
Но обернуться он не решился и быстро, как только мог, покинул кабинет.
На балконе в церемониальной палате он почувствовал себя чуть спокойнее, увидев, как засыпает Ас-Ковант: обходчики зажигали золотистые фонари, серебристо-сизые витки дыма поднимались из труб, точно любопытные собачьи носы. Нежно зеленели деревья, а где-то и цвели бело-розовой лунью. В городе пока не знали ни голода, ни настоящего страха, он разве что опустел: многие пригодные к службе мужчины, да и некоторые женщины, были далеко. Сражались или умирали. Хинсдро надеялся, что пока эти слова все же не значат одно и то же.
Башни достроили в срок. Копали дополнительный ров. Все больше пушек тащили на оборонные башни, запасали воду и снедь. Ас-Ковант готовили к осаде. Больше всего Хинсдро опасался голодных, водяных, соляных – любых бунтов, связанных с тем, что людям чего-то не хватает, потому велел забивать склады до отказа. Всех прокормит. Только вот что делать, если людям не хватает не зерна, а веры во что-то, кроме безмолвного Бога, во что-то поближе? Впрочем, вскоре стоило объявить о «великом посольстве» Хельмо. Вот же он, спаситель, вот надежда страны. Боже… тошнотворная сказочка. И с душком, судя по скверному началу.
Из-за ироничного совпадения: стоило явиться Хельмо, как Инада взбунтовалась, – думать о племяннике стало еще тяжелее. Вряд ли, конечно, он был виноват, скорее, недостаточно устрашил обнаглевший город. Смелость родительская, да, а вот их крепкого кулака да ядовитых зубов не досталось. Что-то в нем было неправильным всегда, зато такие – странные, если не сказать хлеще, юродивые – почему-то нередко завоевывают и удачу, и Господню, и народную любовь. Как ни сердился Хинсдро, не признавать тяги к Хельмо среди ратников и не только, он не мог. Тсино вон потянулся навстречу сразу, а Тсино в людях не ошибается, даром что птенец. Тсино. Вот кто мог бы сейчас все сделать лучше, всегда делал. С этой мыслью Хинсдро, кинув на город последний взгляд, затворил балконные двери.
Сын был там, где ему и подобало быть, – в комнате: сидя со свечой у окна, читал толстую, с широкими квадратными страницами, книгу. Судя по гравюрам, изображающим построение полков, – что-то по тактике. Хмурился, совсем как Хельмо, – перенял даже это. Кидалось в глаза и другое: вчера, когда Тсино обреза́ли волосы, он велел подстричь себя как «братика». Мягкие пряди открывали теперь лоб и обрамляли лицо, чуть не достигая плеч.
– Не пора ли тебе спать, свет мой? – спросил Хинсдро, кашлянув и постаравшись сделать голос безмятежным.
Тсино поднял глаза, поерзал, разминая шею.
– Нужно дочитать раздел, – наконец ответил он не терпящим возражений тоном.
Хинсдро пожал плечами:
– Нужно – значит, нужно. Но не засиживайся.