Читать интересную книгу Поездка в горы и обратно - Миколас Слуцкис

Завтра встанешь здоровым. Слушайся меня, и все будет в порядке! — уговаривала, как ребенка, он согласно улыбался, потому что познал полную свободу, раскованность и отсутствие страха.

Что ж — временно поступит на ее материнское попечение, сдав все проблемы вместе с ненужными уже боксерскими перчатками на хранение Гертруде. Правда, Алоизас понимал, завтра наступит не скоро, временное будет продолжаться до тех пор, пока не поднимет он нового бунта. Завоеванное Гертруда возвращать не поторопится.

Вторично приглашать врача нужды не было: Алоизаса не тошнило, голова не кружилась. Если бы изредка его не бросал в дрожь запах крови, он бы повалялся еще день-другой и встал. Холодный душ смоет неприятные ощущения, гимнастика и прогулки восстановят силы. Никто не вспоминал о невропатологе — явился сам, — Гертруда удивленно уставилась на него своими светлыми, очень ясными глазами.

Гость безжалостно выстукивал и мял пациента. Куда рьянее, чем во время первого визита. Ну и силища в руках, дивился Алоизас, и одновременно чуткие, не гири для ударов, как у боксеров. Врач, что твой эквилибрист, манипулировал молоточком и иголкой. Благодаря этим положительным качествам антипатия к франту не уменьшилась, но как бы отодвинулась в сторону.

— Самое малое лежать неделю. Если, разумеется, не возникнут рецидивы. — Говорил он, неизвестно к кому обращаясь, будто вместо Алоизаса, не сломленного нокаутом, лежал перед ним рогожный мешок.

Рядом стояла Гертруда, держа наготове белейшее полотенце, и жадно глотала все, что свидетельствовало о серьезности нового состояния брата. Невропатолог тоже был частью этой новизны. Поэтому Гертруда старалась не упустить ни единого слова и каждое из них сопровождала утвердительным кивком. Он Герте нужнее, чем мне, злорадствовал Алоизас.

Сейчас повторится сценка из первого визита. Он с интересом, предвкушая и заранее смакуя, ожидал ее. Франт, как фокусник, возьмет свой гонорар. Однако, когда сестра попыталась было сунуть ему в карман конвертик, врач перехватил ее руку. Задержав ее в ладони дольше, чем следовало, он мягко отстранил конверт:

— Я пришел как друг. Очень обидите меня, коллега.

Первый конвертик тебя не обидел? Отказывающийся от оплаты врач понравился Алоизасу еще меньше, чем берущий. Особенно настораживающе прозвучало обращение коллега. Гертруда уже служила тогда в министерстве, а вечерами, под цветастым абажуром, переводила с немецкого технические тексты, жила скромно, деньгами не швырялась, однако на ресторанные бифштексы и антрекоты для Алоизаса хватало.

Гертруда захлопала короткими светлыми ресницами. Ее программа и методы устанавливались на длительное время. Так вот, вдруг, перестроиться она не умела. Смешавшись, не сразу сообразила, что не весь земной шар вращается вокруг ее любимого братца. Бескорыстие врача больше относилось к ней, нежели к нему. С чего бы это? Алоизасу пришлось подсказать дальнейшие действия.

— Кофе, кофе, доктор? — с трудом повторила она любезную интонацию Алоизаса. Ехидца в голосе брата о чем-то свидетельствовала. Но о чем? Этого обдумать она еще не успела.

— Действительно, вы превосходно готовите кофе.

Франт глянул на свои большие, наверное, швейцарские часы. Гертруда застелила столик клетчатой льняной скатертью, выставила сервизные чашки. Руки у нее подрагивали, словно никогда ничего подобного в жизни не делала, хотя повторялся ритуал первого визита.

— Может, коньячку, доктор? — вскоре вновь пришлось повторить подсказку брата.

— Разве что одну рюмочку. — И, оценив целительные свойства армянского коньячка, врач налил ей и себе. — Больному не дадим. Выпьем за его здоровье. Не так ли?

— Да, доктор.

Гертруда в роли отвечающей ученицы? Алоизас тихонько присвистнул.

— Чудесный у вас кофе. — Врач почему-то тоже чувствовал себя не очень уверенно. Может, потому, что конвертик все еще белел на комоде.

— Мы с братом обычно пьем чай. Не умею я кофе варить. Говорят, это большое искусство? — неудачно отводила комплимент Гертруда.

Ох уж эти знатоки! Везде им искусство, кроме самого искусства. Пока они прощались, Алоизас, негодуя, не открывал рта. Его бесили и их прямые спины, и твердые, словно из проволоки выгнутые, слова. Что-то мешало им оттаять. Может, его сопение? Кто, если не больные, портит жизнь здоровым людям? То, что Гертрудой заинтересовались, и не кто-нибудь, а моложавый, представительный врач, явилось для Алоизаса сюрпризом. Правда, еще с детства помнилось, как постреливали парни глазами на Гертрудин бюст, от которого чуть не лопалось форменное платье. Да и теперь заглядывающие к ним однокурсники Алоизаса косятся на ее высокую грудь. Была бы ничего, да уж больно ханжеством отдает, слышал он от многих.

Еще большим сюрпризом было замешательство сестры, когда получила комплимент. Безоговорочная преданность единственному мужчине — представителю рода Губертавичюсов — этот ее панцирь — надет не навечно? И трескается от малейшего удара?

— Хватит валяться. Я здоров! — заявил Алоизас, когда гость удалился.

Ему показалось, что из прихожей сестра возвратилась с пылающими щеками и глаза поблескивали. Вроде послышалось даже, как там чмокнули губами. Поцеловал ручку? Померещилось! Не станет доктор целовать ручку даме, хотя бы из гигиенических соображений. Даме? Герта еще и не дама. Девушка двадцати шести лет! А раскраснеется — и того моложе. Все это очень занятно, надо бы обдумать, но возможный поворот событий угрожал его, Алоизаса, интересам! Разумеется, временным. Он не собирался вечно сидеть под крылышком у сестры.

— Здоров и встаю! — повторил он, хотя и не собирался вставать. От усилия подняться — он уже пробовал тайком — начинал качаться и плавать над головой абажур, а затылок сжимали железные тиски боли.

— Пугаешь меня, да? — Гертруда сникла, будто в чем-то перед ним провинилась. Особого значения пожатию крепких пальцев она не придавала, равно как и тому, что гость чмокнул ее руку в прихожей. Она не строила никаких своекорыстных планов, главное место в которых принадлежало бы ей, а не Алоизасу. Эти полчаса были всего лишь каким-то вознаграждением ей за всегдашнее самоограничение, за постоянные заботы о брате, и только о нем. Она не замечала того, что является женщиной, вернее — девушкой. Сейчас ей об этом напомнили, ничего от нее не требуя. — Не дури, Алоизас! Слышал, что сказал доктор? — потвердевшим голосом упрекнула она брата.

— И еще кое-что слышал. — Его ответ был подобен короткому встречному удару на ринге. — Думаешь, целый год проваляюсь, чтобы этот пижон имел повод посещать тебя?

— Меня? — До Гертруды не сразу дошел смысл его слов.

— Неужто меня? — добил ее Алоизас вторым ударом.

Понимал, что поступает жестоко. Ему стало стыдно, он извинился бы, но Гертруда уже сложила оружие, даже не пытаясь защитить свои права.

— Неужели ты, Алоизас, мог подумать?..

Что он мог подумать и как она оценивает его мнение, осталось невыясненным — сестра умолкла, повесив голову. Светлые ясные глаза заледенели, уперлись в стену. Уже не казалась ни молодой, ни цветущей. Большое нечистое лицо зрелой девушки… Вместо того чтобы сесть за перевод, отправилась в ванную — занялась стиркой, чтобы не допустить от растерянности ошибок.

Когда, спустя дня три, врач опять заглянул к ним, Гертруда даже не предложила ему кофе, хотя Алоизас громко подсказывал и жестами убеждал, что это надо сделать.

Он прохаживался взад-вперед у министерского подъезда, зажав в кулаке завернутые гвоздики. Бумага мокнет, расползается, и Алоизас не может сообразить, куда девать букет. Вернуться с ним в институт? Дурацких разговоров не оберешься. Заслуживает цветов коллега Ч., но — осторожно! — романтична, стихи пописывает. Цветы выделяют его из потока прохожих, будто он неряшливо одет или пьян, и Алоизас раздумывает, как отделаться от неудобной ноши.

Ткнуть попросту в мусорный ящик! Прокрадывается мимо одной бетонной урны, мимо другой. Какой-то человечек с пятнами краски на берете, торопко шагавший впереди него, приостанавливается и что-то сует в урну. Заляпанные известкой дырявые башмаки. У Алоизаса рука не поднимается швырнуть свои цветы на такую рвань. Да и решившись, не сумеешь так проворно нагнуться, бросить и спокойно уйти прочь, как этот маляр. Кроме того, обязательно найдется какой-нибудь праведник, начнет возмущаться его поступком, соберет толпу, его станут разглядывать, ругать, издеваться. С лица Алоизаса вновь, как в аудитории, сползает кожа. Ускорив шаг, удаляется он от мусорной урны, раздумывая над тем, что три гвоздики заставляют его мотаться по городу, точно он — расшалившийся спаниель. Не так ли вертят нами неожиданности — обстоятельства, совпадения — и жизнь летит кувырком? Ходим, что-то делаем, решаемся — не решаемся, а, если разобраться, тащит нас за собой трехрублевая покупка, которую боязно выбросить, как выбросил маляр свои стоптанные башмаки. Цветы — нечто другое, возражает себе Алоизас, но веселее ему от этого не становится. С цветами ему всегда не везет, как иным — с часами. Единственный раз надумал порадовать девушку — не удалось. Купил, приплелся на работу… и не смог вручить. Тогда это были хрупкие гладиолусы, разноцветные гладиолусы. Тоже дорогие, их тоже неудобно было нести. Неврученные гладиолусы повернули его жизнь на сто восемьдесят градусов! Ложь — что цветы куплены для сестры — заставила думать о бледной машинисточке куда больше, чем думал бы, всучив ей те гладиолусы. Из-за более важных вещей не краснел и тем более — не лгал. А вот увидев растерявшуюся девушку… Кто она такая? Что в ней особенного? Молоденькая, нигде не учится, молчунья… Что их связало? Она была послушной, очень послушной, дрожала, встретив его взгляд, в ней, в самой ее глубине, трепетала струна тайны, живая, ею самой еще не осознанная женственность, перемешанная с горьким чувством несправедливости происходящего. Философией не увлекалась, все сложности мира угадывала чувством, постоянно натыкаясь на труднопреодолимые препятствия. Не хватало ей твердости духа, направленности, а главное — цели. Не тогдашние это мысли. Душа ее, внутреннее содержание мало в то время интересовали его, стремился приручить, подчинить себе, превратить в мягкую глину в руках творца. А может, и к этому еще не стремился. Ну и отдай цветы ей! — стучит в голове, точно крикнули в ухо пробегающему спортсмену: жми! Действительно, мимо пробегает вереница спортсменов. Но они пыхтят молча. Алоизас оглядывается вокруг, стряхивает с гвоздик снег. Они еще очень хороши. Вот и будет Лионгине реванш. Да, да, Лионгине. Когда-то предназначенные ей цветы подарил Гертруде, нынче купленные для Гертруды преподнесет ей. Шатание по городу уже не кажется Алоизасу бессмысленным. Видимо, вспоминая о сестре, невольно думаю о Лионгине. В последнее время такое чувство, словно боюсь потерять ее. Цветы — ей! Ничего лучше не придумаешь. Замечательная мысль, равноценная идее.