Читать интересную книгу Том 8. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Спросил так быстро и настолько переменив голос, что Ваня не понял.

— Чьи картины?

— Эттих… эттих… современных твоих?.. Венец и предел!..

— Сколько угодно!..

— Картин?.. С каким-нибудь смыслом?.. Со сложной композицией?.. Картин, которые остаются?..

— Э-э… картины!.. Это — брошенное понятие… — вяло сказал Ваня.

Марья Гавриловна принесла в это время кофе, которое неизменно после обеда пил Сыромолотов, и взгляд, которым она обмерила обоих, был явно тревожен. Она не понимала, о чем говорят теперь отец с давно не видавшим его сыном, но слышала, что отец так же серчает и теперь, как и в первый приезд Вани, и так же, как тогда, нужно бы и невозможно упросить его быть ласковей.

— Как этто — «брошенное понятие»?.. — очень изумился отец, глядя на Ваню зло и остро.

— Теперь — находки, а не картины… Открытия, а не картины… Одним словом, — разрешение таких задач, которые…

— А что же такое была картина… и есть!.. Она тоже была… и осталась!.. Находкой!.. Открытием!.. И во всякой картине решались технические задачи… Но они были соз-да-ния духа!.. Они были твор-че-ство!.. И они оставались… и жили столетиями… И живут!.. А теперь?..

— Теперь?.. Теперь есть очень много очень талантливых художников… И они вполне современны… И это их достоинство…

— Ого!.. Ого!.. Очень много!.. И очень талантливых!.. Ты… этто… шутя?.. Шутя, может быть?.. Вообще опять говоришь, или этто… ты сам?..

— Нет, и не шутя, и сам…

— Очень много и очень талантливых?.. Этто… этто… кто же такие?.. Да ты… понимаешь ли, что ты говоришь?

Ваня пожал плечами.

— Что же тут такого ужасного!..

— А то у-жас-но, — что я… на тридцать пять лет старше тебя… этого пока еще не говорю!.. Я еще не говорю, а ты… сказал!.. Я иду по улице… этто… иду и не говорю… и даже не ду-ма-ю… Да, даже не думаю!.. — «Какая масса…» или: «Как много молодых людей теперь появилось!..» Не-ет!.. Я думаю: «Как много дряхленьких!.. Как много слабеньких!.. Какая масса недоносков разных… Неврастеников явных!.. Худосочных!.. Какие все вырожденцы!.. И отчего это?..» Вот что я думаю!.. Это я просто как человек так думаю… А как художник… как ху-дож-ник я и теперь не думаю и… не говорю, что много талантов… Откуда такой наплыв?.. С луны?.. Есть тьма подражателей, эпигонов, статистов, свистунов всяких, но талантов… Талантов — два-три, — обчелся!.. А в твои годы… ого!.. В твои годы, — знай! — я думал, что только один настоящий, подлинный и прочный талант и есть в Россиия!.. Вот что я думал!.. И если так не думает каждый молодой художник, — пусть он бросит кисти, пока не поздно, — да!.. Пусть идет в писцы, а красок ему незачем портить! Пусть идет в циркачи… да!.. В борцы!.. Да!.. Ты думаешь, я не знаю, что ты делал в Риме?.. Я знаю!.. Писали мне!..

— Гм… Знаешь?.. Тем лучше… — катая хлебный мякиш в толстых пальцах, сказал Ваня, не глядя на отца, и добавил ненужно: — Кто же тебе это писал?

— Кто бы ни писал, — значит правда?

— Что выступал в римском цирке?.. Что же тут грешного?.. Коммод был император, — не мне чета! — однако и он выступал в том же римском цирке!..

— А Мессалина!.. Мессалина!.. — почти задохнулся старик. — Мессалина… императрица была, однако продавалась, говорят, солдатам… сволочи всякой!.. По сестерции!.. По сестерции за прием!..

— Да, конечно… Императрица могла бы продаваться дороже, — протрубил Ваня спокойно.

— Этто… этто… это…

Сыромолотов был явно взбешен почти в той же степени, как тогда, когда Ваня нечаянно застал его на крыше за этюдом; и, как тогда, сдержавши себя нажимом воли, спросил вдруг, отвернувшись:

— А вещи твои?

— В гостинице… где я остановился, там и вещи, — старался тщательнее округлить хлебный шарик Ваня.

— Ага!.. Рассудил, что так будет лучше?.. — поднял брови отец.

— Да-а… Потому, во-первых, что я ведь теперь не один…

— А-а!.. Так… Товарищ?..

— Женщина… Да… Конечно, товарищ…

— Гм… женщина?.. Художница?..

— Не-ет… То есть в своем роде художница, конечно… Акробатка… Очень высокой марки… Воздушные полеты… на приборах, разумеется, а не на моторах…

— Акро-батка?.. Этто… этто… (Сыромолотов два раза с усилием глотнул воздух)… этт… Сестра Аберга?.. Фрейлин Аберг?.. А-а?

— Шитц… Эмма Шитц!.. Известная…

— Но немка, немка!.. Все-таки немка!..

— Немка… Только она — русская немка… Из Риги…

— Шитц?.. Ши-итссс! — с присвистом и ужимкой повторил Сыромолотов. — Тты все-таки хорошо сделал, что остановился в гостинице!.. Да!.. Хвалю!.. У тебя все-таки есть такт!..

— У меня хватит такта и уйти! — сказал Ваня, улыбаясь почему-то и подымаясь.

Отец поднял плечи, развел на высоте их руками…

— Как находишь!.. Как находишь, так и поступай!.. Как находишь! И всегда поступай, как находишь!.. Держись эттого только!.. Да!.. Всю свою жизнь… Да!..

И Ваня ушел.

Он не приходил к отцу потом несколько дней, и тоскующая Марья Гавриловна, все его ожидавшая, принесла Сыромолотову случайно подобранную на базаре новость, что Ваня купил старый двухэтажный дом, кварталах в четырех от дома отца на том же Новом Плане, и теперь занят его ремонтом.

Если бы самому Ване, когда он ехал с Эммой на родину, сказали, что он купит дом в четырех кварталах от дома отца, он рассмеялся бы так же весело, как Эмма, когда он сказал ей, что купил дом. Этот случай с покупкой дома был одним из тех неожиданных для него самого поступков, на которые он жаловался впоследствии Худолею.

Почему именно в тот раз, когда он шел от отца, придавливая грузом своего тела гибкие доски тротуара, кинулся ему в глаза (и приковал) коричневый указательный перст на беленом железе, упершийся в совершенно ненужные ему два слова: «Дом продается», — почему он так притянул его к себе, этот неискусно намазанный перст, Ваня не понимал. Но, зайдя тогда же к хозяину, отставному чиновнику, дряхлому, с больными красными глазами, он приценился к этому дому шутя, и, когда оказалось, что если он примет на себя закладные, то доплатить за дом придется всего девятьсот рублей (у него же было тысяча семьсот), Ваня сказал просто и весело:

— Что же, вот возьму да куплю!.. Тем, кто у вас не купил его, — назло!..

— И не ошибетесь! — замигал перед ним красными глазами хозяин: — И не ошибетесь!..

Однако смотрел на него недоверчиво: ясно было, что этот молодой и красивый и крайне здоровый шутит: зачем ему дом в такой глуши?

Но на другой же день, тайком от Эммы, Ваня вместе с ним был в конторе нотариуса Кугутова, с очень деловым видом познакомился с закладными, по которым надо было платить проценты, прослушал купчую, бойким неошибающимся слогом и кудрявым почерком написанную на орденом листе лиловатой бумаги, расписался в какой-то толстой книге, что получил ее… Деньги чиновнику со слабым зрением и катаральным лицом уплатил полностью, расходы же по купчей принял на себя только в половинной доле, и вышло что-то не так уж много; а так как бывший владелец, вместе с женою, тоже болезненным и отставным существом, разделавшись с домом, уезжал к сыну в Казань, то Ваня, дня через три после покупки, пригласил Эмму отпраздновать новоселье.

«Свой дом» — для женщины, кто бы она ни была, хотя бы и акробатка из цирка, имеет иногда тайный, но чаще явный — тот же самый смысл, как гнездо для птицы, и, рассмеявшись сначала словам Вани, как шутке, потом весьма энергично обругавши его за сумасбродство, Эмма тут же собралась все-таки смотреть покупку, и, если не самый дом, то большой тенистый старый сад при доме (не меньший, чем у отца Вани) ей понравился чрезвычайно, и как только уехали из него старые хозяева в Казань, она очень бурно и умело, как и не ожидал от нее Ваня, принялась за ремонт дома сама, ладилась с белильщиками, плотниками, малярами, — такие способности выказала к этому, точно целую жизнь с колыбели только и занималась ремонтом старых домов. Даже и расходы все до копейки записывала аккуратно, и на четвертый или пятый день своих хлопот стала уж говорить: «мой дом»…

И под ее руководством, часто крикливым и неособенно вразумительным, не больше, как через две недели, дом имел приличный, почти новенький вид, и она уж говорила Ване, кружась и щелкая пальцами:

— Das ist sehr gut!.. А?.. Теперь мы купим автомобиль и каждень, каждень, каждень будем катать — фю-ю-ю!.. Нах Южберег! На море: купаться!.. Это паршивый, такой паршивый твой город: нет река!

Правда, здесь речка хоть и была, но такая узенькая и мелкая, почти пересыхающая летом, что купаться было негде. Но зато Эмма завела ванну и душ и, расположившись во втором этаже дома, как в привычном для нее цирке, в балки потолка в самой большой комнате приказала ввернуть крюки для своих трапеций. В этой же комнате, где как раз было много и света, поместил и Ваня свой мольберт, и неизвестно, почему это произошло: от сознания ли, что он в «своем доме», или причина была другая, только он принялся за брошенную было живопись с жаром, работал, как он сам говорил, «со сжатыми зубами» — и это в то время, как Эмма, тренируясь, вертелась на трапециях и заботливо тянула его к гирям.