достаточно, зла ещё больше. Он ничего нам не простит. Ни того, что из куреня выбили, ни табунов и отар Есугея, да и колодки, что носил на шее, не простит.
Алтай заволновался, поводья бросил, тяжело повернулся в седле.
— К чему говоришь, — спросил, — или что известно стало?
— Известно, — как отрубил Сача-беки, — ты посмотри, как идём, словно на той[46]. Ты вон молодых нойонов за дичиной послал, а о том не подумал, что как бы нам дичиной не стать.
— Говори, что известно, — перебил Алтай. — Что попусту лаять?
Сача-беки, встав к нойону стремя в стремя и понизив голос, чтобы не услышали в рядах воинов, заторопился:
— Кто ведёт-то нас? Я с утра к Таргутай-Кирилтуху прискакал, а в юрте шаман. Гадает, что ждёт нас... Осёл, ежели даже одеть на него золотое седло, всё равно остаётся ослом... Какие сейчас гадания? Коня надо взнуздать, чтобы ему поводья губы резали, а мы прём в степь, как слепые. Куда? Зачем? Нойонов надо собрать и поставить во главе войска сильнейшего. Вот тогда мы нагоним Темучина. На крепкий сук острый топор нужен... А сын Оелун — крепкий сук.
— Да-а-а... — подбирая поводья, протянул Алтай. — Таргутай-Кирилтух и правда — какой там топор... Так, мешалка для шулюна...
21
За время похода — а путь их громадной петлёй пролёг через степь — лицо Темучина сделалось тёмно-бронзовым, борода и волосы на голове выгорели, но солнце не обесцветило их, а, напротив, съев черноту, усилило рыжий цвет. Движения его стали чёткими, властными. Это был уже иной человек, чем тот, кому хан кереитов Тагорил дал сотню воинов. Знать, Темучин поднялся ещё на одну ступень по своей лестнице жизни.
В походе он не потерял ни одного воина. Но главным, наверное, было всё же то, что сотня его сбилась, как зимняя стая волков. Это по осени, по первым снегам, волчья стая неустойчива и не идёт на матерого кабана или на сохатого, который одним ударом рогов давит волка. Но как только окрепнут морозы и над закрытой снегом степью запоёт пурга, волчья стая сколачивается в крепкий кулак и с отчаянием бросается и на десятилетку кабана-одинца, и на горбоносого самца сохатого, будь у него на голове и костяная корона в полдюжины лемехов. Так и сотня Темучина могла ныне смело пойти на врага в десять, а то и более раз превосходящего численностью. Каждый в сотне знал своё место в строю, не выпускал стрелы попусту, и удар меча каждого достигал цели.
Субэдей всегда шёл по левую руку и на половину коня впереди Темучина, Джелме — по правую руку и на половину коня сзади. И Темучин был уверен, что плотно закрыт от боковых ударов, и силу своего меча обрушивал только на идущего ему в лоб врага. Так же строился весь клин сотни. А когда первые в лаве проламывали центр строя противника, боковые стороны клина неожиданно раздвигались и охватывали врага с боков.
— Усердие — мать удачи, — говорил Темучин и раз за разом, как выпадала возможность, гонял воинов по степи, отрабатывая тройную связку в лаве, удар клином в центр стоящего стеной противника, охват с боков.
Всадников по степи поручал водить Субэдею, Джелме и поочерёдно каждому воину сотни. Говорил так:
— Одна пчела лучше, чем горсть мух, а один кречет бьёт и стаю ворон. Да помните и то, как в степи говорят: сильный напрягся — сильнее стал, слабый напрягся — хребет сломал.
Поднимался на стременах и, вытягиваясь в полный рост, вскидывал руку:
— Урагша!
Всадники срывались с места, уходили в степь.
Сейчас Темучин вёл сотню на север. Обходил курени и аилы и упорно, хотя и не спеша, шёл и шёл на север.
В степи холодало. Травы никли, и по утрам на жёлто-зелёном её теле уже поблескивал в свете зари иней.
С холодами пришла осенняя ясность неба, и по ночам оно обсыпалось мириадами звёзд. И там, в звёздной высоте, плыли и плыли над степью — курлыча и стеная — косяки птиц.
Всё складывалось так, как Темучин и задумал. К куреню Таргутай-Кирилтуха они вышли, когда на степь лёг первый снег. Накануне, у костра, Темучин сказал Субэдею и Джелме:
— В курень войдём не как воры, но как хозяева. Не думаю, что Таргутай-Кирилтух оставил в курене много воинов. Войдём и у ханской юрты поставим мой бунчук. Если нукеры и воины Таргутай-Кирилтуха ввяжутся в драку, рубить всех не щадя. Но если драки не будет, никого не трогать.
Наутро, едва над юртами поднялись первые дымы, отряд неспешным шагом вошёл в курень. У первой юрты женская рука приподняла полог, но ряды воинов были так спокойны и мирны, что, не почувствовав тревоги, женщина прикрикнула на залаявшую собаку и опустила полог.
На ханский холм с белой юртой на вершине первым поднялся Темучин. Остановил жеребца у коновязи. У юрты поднялись с кошмы, брошенной у стены, два нукера, нерешительно шагнули навстречу. Но рядом с ними, как из-под земли, выросла могучая фигура Субэдея и тут же объявился Джелме.
Нукеров обезоружили.
Темучин сказал им:
— Идите по куреню и соберите народ. Скажите: вернулся природный нойон Темучин и хочет говорить.
Повернулся к Субэдею:
— А ты, Субэдей, и ты, Джелме, вытащите из ямы вашего отца Джарчиудая. Я хочу его обнять.
Народ собирался медленно. Где-то громко вскрикнула женщина, враз залаяло с десяток собак, раздались удары, неразборчиво прозвучали мужские голоса, и тишина повисла над куренём.
Темучин, не входя в юрту Таргутай-Кирилтуха, расхаживал перед коновязью. Влажный, тяжёлый снег скрипел под гутулами. Из юрты нойона доносились детский плач, женские причитания, сдавленные голоса. Темучин морщился, ему хотелось откинуть полог юрты и крикнуть: «Замолчите, я пришёл не для того, чтобы воевать с женщинами. Это вы воевали с моей матерью».
Но этого он не сделал.
Заложил руки за спину, крепко сжал в пальцах рукоять плети.
Из-за юрт появились первые люди. Выглядывали с осторожностью. Ступали несмело. На лицах — страх.
Первыми к бунчуку, выставленному нукерами Темучина, вышли с десяток старух и женщин. Топтались на снегу, переглядывались настороженно.
Темучин по-прежнему ходил вдоль коновязи. Ждал. Лицо было сосредоточенно. И не знал он, что в эти минуты был до удивления похож лицом и всей повадкой на отца — Есугей-багатура.
Но в толпе, которая всё увеличивалась, сходство это заметили, и лица собравшихся чуть смягчились. Есугей-багатура помнили,