— дерзкий — волнуется и ждёт ответа охотника, как приговора.
Курундай всё ходил и ходил по степи. Приседал, трогал взрытый дёрн руками, поднимался, шёл дальше. Зачем-то подобрал ковыль сбочь следов, поднёс к носу и, так и не выпуская пучок ковыля из пальцев, повернулся и зашагал назад. Подошёл к нойону, остановился — носки гутулов были обращены внутрь — и, не снимая шапки, сказал:
— Нойон, здесь прошло десять тысяч всадников. Не меньше.
В голосе была уверенность. Он не лгал. Темучин провёл и его, старого охотника.
Если бы следы были свежими, возможно, Курундай и обнаружил бы хитрость, но следы выветрило, размыло дождём, и заметить, что это была уловка, он не сумел.
А может, всё же не захотел? Как знать? Человеческая душа — потёмки.
Таргутай-Кирилтух, с трудом размыкая челюсти, сказал:
— Ступай.
Повернулся к нойонам.
Все молчали.
— Ну, — Таргутай-Кирилтух подался к Сача-беки, — что скажешь?
Сача-беки сунул плеть за голенище гутула, поднял лицо к Таргутай-Кирилтуху и, зло поджимая губы, сказал:
— Значит, хан Тагорил дал ему воинов.
И все, кто стоял вокруг Таргутай-Кирилтуха, подумали: «Так оно и есть. А кереиты — воины добрые. Встреча с ними может и поражением обернуться».
Сача-беки, помолчав с минуту, повёл глазами по лицам нойонов и решительно сказал:
— Но нас тридцать тысяч. Трое на каждого.
Кто-то из-за спины возразил:
— А может быть, их и не десять, а двадцать тысяч?
Сача-беки зубами от гнева щёлкнул. Крикнул:
— Но и так может быть: их не десять тысяч, а пять!
— Ну нет, — опять возразили ему, — так степь измесить... Какие пять...
Таргутай-Кирилтух начал было поворачиваться к говорившему, но Сача-беки, вовсе обозлившись, закричал:
— Мы на своей земле, а они, как трусливые волки, рыщут! Уходят от нас... Не мы бежим, но они... Знать, слабость чувствуют.
И этот голос, как плеть, ожёг Таргутай-Кирилтуха. В нём вспыхнул гнев. Багровея лицом, он заговорил, едва не срываясь на крик:
— Так что же? Повернуть нам? Нет! Колодку, колодку на шее носил щенок Оелун в моём курене, в навозе рылся, и мы снова накинем на него аркан и колодку набьём... Надо будет, нукеров пошлём по улусу и наберём ещё тридцать тысяч, но эту собаку отловим.
Нойоны угрюмо молчали.
Кричать ни Таргутай-Кирилтуху, ни Сача-беки не следовало. Кричали-то, знать, от слабости, распаляя и себя и других. Ясно было всем, что идти за кереитами надо. Повернуть сейчас, не догнав воинов Темучина, означало отдать свои курени на поток и разграбление. Узнав, что объединённое войско Таргутай-Кирилтуха, только увидев стоянку, повернуло и рассыпалось по степи, устрашившись многочисленного противника, Темучин немедленно обрушился бы на улус с ещё большей силой.
Таргутай-Кирилтух пошёл по следам кереитов.
Нойоны больше не лаялись.
Кони шагали, ссекая копытами ковыли, всадники гнулись в сёдлах, трещали оси арб в обозе, утробно мычали волы на подъёмах, всхрапывали лошади, но человеческих голосов не слышалось над рядами всё дальше и дальше уходившего в степь войска.
Уныние, ожидание беды, казалось, висло над головами невидимой тучей.
В первый день Таргутай-Кирилтух прошёл половину пути, который за это же время преодолела сотня Темучина под секущим ливнем.
На другой день перед войском лёг Онон.
Таргутай-Кирилтух и окружавшие его нойоны увидели: следы скатились к реке и исчезли в волнах.
На противоположный берег в лодке послали дозорных, но они, вернувшись, сказали, что следов на выходе из реки нет.
Всадников послали в одну сторону, в другую, но и они следов не нашли.
Тут и Курундая не стали звать. У Таргутай-Кирилтуха глаза округлились.
— Что же это? — выдохнул он в лицо Сача-беки. — Куда они делись?
Сача-беки, всю дорогу до Онона копивший в себе злобу, бешено плюнул в воду Онона. Раскинул руки.
— Думать надо было, — закричал, — когда Оелун из куреня сгоняли! Думать! Теперь о чём говорить?
Среди нойонов поднялся лай. Не стесняясь ни нукеров, ни воинов, нойоны, казалось, готовы были вцепиться друг другу в глотку.
Не боясь ни Таргутай-Кирилтуха, ни занятых взаимными упрёками нойонов, с коней стали сходить воины, толпились у берега. Качали головами, рассматривали следы, глядели на реку, и сомнение вползало и в их души.
Река была широка, течение быстро — на стремнине вода свивалась жгутами — как здесь вплавь Онон пересечь. Но знали в рядах, что на противоположном берегу следов нет. Вот тут-то, как и предположил Темучин, было вдруг сказано:
— Мангусы, точно мангусы...
И люди попятились от реки.
Страшно стало всем.
— Мангусы, мангусы, — зашептали явственно и тут и там.
Один из смелых сказал:
— А может, сплыли они по течению?
— Куда сплыли? — закричали на него. — Какой конь войдёт в такую стремнину?
— Закрутит, забьёт течение... Тут только вступи в воду...
И опять прокатилось по рядам:
— Мангусы, мангусы...
В шёпоты эти, в возгласы изумления и растерянности ворвался конский топот. Лица оборотились к скачущим по берегу всадникам. Это возвращался вторично посланный дозор. Всадники издали что-то кричали, но слов было не разобрать. Первый подскакал к Таргутай-Кирилтуху, скатился с седла и, едва уняв дыхание, воскликнул:
— Нашли следы! Нашли...
Нестройной ордой войско Таргутай-Кирилтуха перелилось по берегу Онона к перекату, и все увидели выползающие из воды по пологому откосу следы. Однако как Темучин со своими воинами добрался сюда, осталось непонятным. Таргутай-Кирилтух приказал становиться на ночь и распорядился разбить походный шатёр. Бунчук нойона вколотили в землю, начали раскатывать войлоки, но разговоры о странностях увиденного не стихли, и люди, хлопоча у костров, перетаскивая котлы или отгоняя лошадей на пастьбу, нет-нет да поглядывали на противоположный берег, на непонятные следы и качали головами.
Наутро Таргутай-Кирилтух не досчитался в своём окружении двух нойонов самых дальних в улусе куреней, сопредельных с землями кереитов. Ночью со своими нукерами и воинами они тайно снялись со стоянки и ушли в степь.
Исчез и старик Курундай. Может быть, он всё же разобрался в следах, оставленных сотней Темучина? Всё понял, но не захотел сказать Таргутай-Кирилтуху правду?
Наверное, так оно и было, иначе понять нельзя: отчего бы ему уйти?
19
Уверившись, что выиграл время, Темучин отвёл сотню поглубже в предгорья и встал на днёвку. Решил: пускай отдохнут и кони, и люди. Отъедятся, осмотрятся, приведут в порядок оружие и конскую справу.
Лошадей отогнали на луг, развели костры.
День был благодатный — солнечный, но не жаркий, один из таких, что изредка