— он остановился, погладил ладонью ствол. А я не могу на улице дотрагиваться ни до чего, мне все кажется пыльным. — Оно подрастает, цветет, плодоносит, стареет — несколько этапов. И родовое дерево так же: каждое поколение — новый этап. Твой отец — созревший плод вашего рода. А ты — уже его затухание. У тебя и мысли о смерти. А мой род моложе, мы еще растем. Мой отец — вообще целлюлоза. Плодом стану я. А мои потомки уже начнут чахнуть и бояться смерти.
— Я что, чахлый? — Я удивился.
— На вид нет, — успокоил Феликс. — Но тебя выдают мысли. Ты уже червив, хотя еще не съеден. Сознайся-ка, ведь у тебя нет желаний?
— Еще как есть! Чтобы меня оставили в покое.
— Вот видишь. — Феликс победно развернул плечи: — А твои дети будут вообще вырожденцами.
— Если будут, — я легко сдавался. Особенно Феликсу. Ведь он не враг.
Он усмехнулся:
— Кстати, о детях: как там Олеся?
Я вздохнул почти виновато:
— Представь себе, Олеся все еще есть. Я ее экономлю. Я ее не тороплюсь тратить, чтоб надольше хватило.
— Вот видишь! А во мне столько жизни, я как ползучий пырей все вокруг готов губить, лишь бы распространиться. И уж Олесю бы я подверг своей жизни, уж подверг бы! — Он кровожадно и радостно засмеялся от избытка силы.
— Молодец! Так и ведут себя растения на моем огороде.
— Ты все еще возишься с огородом?
— Я вырастил яд.
Это у меня прорвалось. Не выдержало напора.
— Хочешь на спор: я выпью твой яд, и он не повредит мне. Проверим?
— Дурень, это цикута.
— Да хоть кураре. Я — выживу. Слушай, кстати, — вспомнил он. — А добудь мне Ницше? Кое-что я уже прочитал, но мало.
Нет, так хорошо мне было только с Феликсом. Всегда что-нибудь происходило, и на большой скорости. Не задерживаясь на мелочах.
— «Волю к власти»... — проговорил Феликс и сомкнулся, как раковина. С испугом, что выдал заветное. Ну что ж, квиты, ведь я ему тоже выдал про яд.
— Я понял...
Почему мы разошлись? Я стал припоминать и не припомнил. Мы не уследили, почему. Нас развело, и мы не воспротивились. Значит, причина была. Но я не знаю ее.
— И еще бы хорошо — поговорить с твоим отцом. — Он поглядел вопросительно. — Не поможет он мне? (Может быть, причиной была мучительная для Феликса, да и для меня тоже, разница в положении наших родителей?) У меня идея: телемост с Калифорнией, молодежный.
На «Калифорнии» и на «молодежном» голос его смазался, он в чем-то не был уверен и ждал моих вопросов: чтобы поискать в них свои ответы.
А я между тем думал: что мне разница в положении наших родителей? И не мог ответить: она мне ничто. Иначе разве бы я дал заглохнуть нашей дружбе?
— С Калифорнией? — спросил я рассеянно, чувствуя, что Феликсу нужны вопросы, но ведь ему нужны были не такие вопросы, а настоящие — например: «Что за чушь, телемост?» (с презрением). Или: «Зачем тебе весь этот официоз?» (с удивлением). Или хоть что-то, из чего он бы вывел мое отношение и тогда, может, легче доказал что-то мне или себе самому.
Но я в это время думал: еще к тому же он презирал меня за Олеську. Я стыдился ее перед ним. И когда мы перестали с ним видеться, я почувствовал облегчение...
— Да, с Калифорнией! — Он ждал дальше.
Но тут мы оказались возле библиотеки.
— Ну, так как насчет Ницше, хочешь прямо сейчас?
И мы вошли. Тетка на входе поднялась нам навстречу, загораживая дорогу:
— В понедельник мы не принимаем читателей.
Гардеробщица округлила глаза и испуганно прошипела издали:
— Это же Волынов!
Феликс усмехнулся. Я провел его в закрытый фонд.
— Ницше ему, — сказал я Шурочке.
— С собой? — испугалась и она: что придется мне — отказывать!
— Сюда будет приходить. Ему надо. Будет приходить, — твердо сказал я за Феликса. — И прямо сейчас. Пусть затравится. А мне тогда пока — «Гамлета». Найдется тут у тебя «Гамлет»?
— Я с абонемента принесу, — кротко ответила Шурочка.
— Ты что, не читал «Гамлета»? — удивился Феликс.
— Раз двадцать восемь, — сказал я, и он сразу заткнулся.
Шурочка принесла.
И вот мы сидим. Тишина — кап, кап... неслышно. Капли времени.
Коричневая комната, старинные шкафы, зеленое сукно, точится по капле время из таинственного своего источника, таинственный факт — «Гамлет», он скопил вокруг себя такую толщу духа, а магнетизм его все еще не истощился, держит, как парящий куб Каабы. «Не пей вина, Гертруда!». Болиголов в моем саду.
Как полюса Земли, втянув в свои загадочные воронки меридианы силовых линий, искрятся полярным сиянием, так дух, сгустившись у полюса «Гамлета», издает электрический треск и шипенье избытка, и я вдыхаю его озон. Я Гамлет сам. Отождествленье легко, ведь он неуловим, размыт, я ничего о нем не знаю, ничего не понимаю в нем — как и в себе. (Он зрячий среди слепых, я вижу только других его глазами, но сам он, сам — кто? А я сам — кто?) Я только тщусь понять. Иногда кажется: ну вот сейчас, сию минуту я нас разгадаю. Но нет, мы ускользаем. В двадцать девятый раз.
В прохладных недрах маленького зальчика сидим за разными столами, Шура нас тактично покинула, мой Феликс впился в старый фолиант, губами шевелит. Постигает науку властвовать людьми...
Есть несколько способов жизни. Один — как в игре, когда ты в центре круга, и тебя отбивают, как мяч, от одного к другому, и носит тебя по хордам и диаметрам, и ощущаешь лишь властные толчки реальности.
Другой: ты в середине круга, но на сей раз круг внимает твоим командам: встань сюда, а вот ты повернись так, а ты подпрыгни, а ты прокукарекай — и послушно твоей режиссуре они создают плоть реальности.
Но не лучше ли всего: ты стоишь сам-един, и никаких людей. Перед тобой