Большинство австрийских офицеров погибало при попытке поднять солдат в атаку – не исключением стал и Йозеф Фидлер, возглавивший скорбный список из 35 габсбургских полковников, убитых в те дни. Командир дивизии, схватив винтовку, отстреливался плечом к плечу со своими подчиненными. Суматоха и хаос длились несколько часов, пока на рассвете у обеих сторон не стали иссякать силы. В это время сербам прислали подкрепление и артиллерию. На глазах у наблюдавшего с соседней высоты короля Петра они разбили деморализованных австрийцев наголову и заставили отступить.
Сербы дорого заплатили за победу, потеряв 47 офицеров и почти три тысячи рядовых; один из полков недосчитался командиров всех четырех батальонов, а из 16 ротных живыми и невредимыми остались лишь трое. Кавалерия, нападающая на австрийский арьергард, неожиданно нарвалась на пулеметы, которые за пару минут уничтожили два эскадрона, в запале сунувшихся под огонь. Здесь впервые обозначился такой серьезный недостаток конницы, как уязвимость перед современным вооружением (во Франции он подтвердится окончательно). Однако потери со стороны австрийцев были гораздо тяжелее. Партизаны не оставляли их в покое на всем протяжении битвы и даже после. Гора Цер вошла в сербские предания как свидетельница исторического триумфа. 20 августа уцелевшие австрийские части отступили обратно в Боснию, понеся потери в количестве 28 000 человек, и первая победа в этой войне осталась за Антантой. Австрии следовало бы разжаловать Потиорека, главного виновника фиаско. Однако придворных связей в Вене хватило, чтобы спасти голову и генерала, и Конрада. Всю вину переложили на несчастные чешские войска, попавшие в авангард, – теперь считалось, что именно они подвели императора. Официальное расследование разгрома у горы Цер «выявило», что лишь этнические немцы действовали как должно.
Сербам не хватило сил воспользоваться победой и преследовать отступающего на запад врага. Однако 20 августа по настоянию Конрада габсбургская армия, выставленная против Сербии на венгерской границе, начала отход в Галицию, существенно ослабив силы Потиорека. Часть австрийских войск какое-то время еще продолжала наступление в Сербии, но уже деморализованная и измученная лишениями. Пехотинец Матия Малешич писал 21 августа: «По адскому пеклу мы держим путь из Конице в холмы. Воды вволю пить не дают – хотя вот она, рядом, мы все время идем по берегу [реки]. Все как на маневрах – и совсем другое». Три дня спустя он добавит: «Только теперь я осознал, что это все всерьез; какой ужасной будет битва с суровым, закаленным в боях народом, который борется за выживание – для них это в буквальном смысле “быть или не быть”. Я лежу на голой земле под прекрасным звездным небом, я только что помолился и смотрю вверх, на звезды, думая о том, как сильно тоскую по Карниоле [родная словенская провинция], по матери и по прежней счастливой жизни, которую я не ценил. Наверное, мне уже не доведется пожить ею снова»{367}.
Вскоре оставшиеся в Сербии австрийские колонны смирились с неизбежным и стали отступать. В горле пересохло настолько, что во время дождя все подставляли котелки, пытаясь набрать хоть немного воды. Дороги после прохода каждой части были усеяны ранцами, фуражками, саблями и винтовками. Офицер резерва Роланд Вюстер впервые вытащил револьвер, чтобы пристрелить захромавшую лошадь. Он выстрелил три раза, однако несчастное животное сумело подняться на ноги и побрело прочь – тогда взбешенный старший офицер велел лейтенанту добить лошадь киркой. Раненых оставляли в полевых госпиталях, поскольку не хватало транспорта, чтобы их эвакуировать. Эгон Киш писал в отчаянии: «Армия разбита фактически наголову и стремительно отступает». Сам он выкупил место в обозе за две сигареты: «Разгромленная орда неслась обратно к границе, обезумев от ужаса. Возчики погоняли лошадей… офицеры и рядовые лавировали между обозами или топали по придорожной обочине»{368}.
Алекс Паллавичини описывал, какая паника поднялась в австрийских рядах, когда по облаку пыли на горизонте и донесениям о нападении на вещевой обоз стало понятно, что сербы наступают на пятки. Генералы и штабные офицеры попрыгали в автомобили и помчались на другой берег Дрины, не обращая внимания на крики раненых, умоляющих не бросать их. «Дорога усеяна телами людей и лошадей, мертвых и искалеченных. Все кинулись к мостам. Бежали до самого Брчко [на австрийском берегу]. Много лошадей утонуло в Дрине»{369}. Сербская артиллерия подгоняла бегущих шрапнельным огнем – австрийцы были перед ней как на ладони. Раненые лошади умирали в долгих мучениях, поскольку тратить пулю и драгоценное время на то, чтобы прекратить их страдания, никто не хотел. Вот что писал еще один участник событий: «Разгромленная армия обращена в беспорядочное, хаотическое бегство. <…> Неуправляемая толпа в диком страхе кинулась к границе. <…> Люди топтали друг друга в спешке»{370}.
Австрийская учительница Ита Й. – воинствующая националистка – писала 17 августа в дневнике: «С болью в сердце мы думаем о наших солдатах на полях сражений. Они выполняют свой долг, увязая в грязи болот и замерзая в окопах! Мы не участвовали в войнах уже полвека, наши военные не привыкли к таким испытаниям»{371}. Она была абсолютно права. К вечеру 24 августа на сербской земле не осталось ни одного австрийского солдата, если не считать 4500 попавших в плен. Сербы потеряли убитыми и ранеными 16 000 человек, австрийцы в два с лишним раза больше – страшные цифры, которые меркнут только на фоне кровавых рек, что вскоре разольются по всей Европе. Некомпетентность австрийских офицеров и слабая дисциплина солдат навлекла позор на империю Габсбургов. Крошечная балканская страна сумела разбить захватчиков, оставив лишь жалкие крохи отступать через Дрину.
Тем временем империя Франца Иосифа, несмотря на разразившуюся в Сербии катастрофу, праздновала победы, о которых читала в выдуманных газетчиками новостях. Ита Й. писала в дневнике 22 августа: «Чудесно! Чудесно! Ликование переполняет сердца, после упорной борьбы мы одержали героическую победу над шайкой сербских фанатиков, разбив 30 сербских батальонов. <…> Пишут, что много наших доблестных воинов пало в бою. Но победа за нами. <…> Мы засиделись в кафе допоздна в ожидании подробностей»{372}. Однако на следующий день ее настроение резко изменилось. Мучил неудобный вопрос, почему, разбив «30 сербских батальонов», победители-австрийцы «отошли на прежние позиции»{373}. «Пишут, что “организованное отступление прошло без помех с вражеской стороны”. Но зачем же отступать, если мы победили? – недоумевала она. – Город полон слухов. Офицеры говорят, что у нас слишком мало войск в Сербии. <…> Один сказал, что от 8000 человек нашего драгоценного Венского Deutschmeister [полка] сербы оставили всего четыре сотни. Разве не ужас? Чья это вина?»{374}
Солдаты разбитых австрийских частей, стоявших теперь лагерем на западном берегу Дрины, проклинали свое командование: «Наши генералы – бестолковые старые ослы. <…> На совести тех, кто это заварил, сотни и тысячи жизней»{375}. В одном из австрийских подразделений, в боснийской Лане, устроили перекличку. Фамилия за фамилией оставались без отклика, из строя кричали: «Мертв!» Были опубликованы первые списки погибших. За одну неделю полк капрала Киша потерял 69 офицеров (23 убитыми) и тысячу солдат, лишившись 71 % офицерского состава и 25 % рядового{376}. Один из батальонных врачей в письме домой с горечью признавался, что в его части погибло восемь офицеров и 200 рядовых: «[Наши] сильно страдают от голода… а борьба с сербами осложняется тем, что в нее вовлечен весь народ»{377}. Даже крошечная черногорская армия чуть южнее сумела обратить доставшегося ей противника в бегство.
К концу августа уже вся империя Габсбургов знала, что армия Франца Иосифа понесла страшные потери в Сербии; поступали подтверждающиеся сведения, что по Саве сплошным потоком плыли мертвые тела австрийских солдат. Ита Й. писала: «Сердце останавливается, хочется кричать, хочется стереть эту страшную картину из памяти»{378}. Правительство представило новую версию событий, объявив, что сербская карательная экспедиция не важна для национальных военных интересов. Разумеется, никто не поверил. «Бюллетень оставил отвратительный осадок»{379}, – писал словенский священник доктор Ойген Лампе. «Ликование сменилось меланхолией, – вторил ему Киш. – Если мы не в силах одолеть сербов, что же будет в России?»{380} Действительно, что? Австрийские военные содрогались, получая на позициях газеты с подобными заявлениями{381}. Оказывается, теперь, когда в войну вступила Россия, Сербский фронт стал «простой разминкой», а вторжение в Сербию предполагалось лишь как карательная акция. Выполнив задачу, войска «отступили, готовясь к новой операции». Эгон Киш с однополчанами приходили в ярость от таких «полных лжи и лицемерия» заявлений.