В результате были расстреляны и повешены тысячи сербских мирных граждан, в большинстве своем невиновных. 16 августа, например, перед полковником 11-го пехотного полка предстали пятеро Tschuzen (словенских или хорватских крестьян), обвиняемых в партизанской деятельности. Полковой адъютант спросил: «Кто видел, как они стреляли?». «Капитан и десять рядовых», – тут же отозвались несколько человек. Несчастных крестьян вывели на насыпь, велели встать на колени и расстреляли{355}. У Алекса Паллавичини мы находим еще несколько подобных случаев, описанных в красках, однако было бы опрометчиво принимать его свидетельства против сербов за чистую монету. В частности, он описывает, как 17 августа его колонну обстреляли с неубранного поля. Посланный на разведку австрийский патруль вернулся с 63 пленными, в числе которых были женщины и дети (по словам патрульных, тоже державшие ружья), а также священник, якобы располагающий арсеналом гранат.
«Через час, – писал Паллавичини, – осталась только братская могила. Чтобы не смущать [наших] солдат выстрелами, пленных закололи штыками. У священника, видимо, оторвали бороду – в такой ярости были наши после учиненного над ними бесчинства. Когда днем я приехал в Лозницу, на виселице болтались 14 [сербов]. Повесить их приказал оберст-лейтенант Кокотович. По нашим войскам по-прежнему стреляли с крыш. Ненавистью к нам пропитан воздух, для них каждый из нас – враг. Население так вероломно, что выстрела можно ожидать даже от безобидного вроде бы ребенка или старухи. <…> Мы сражаемся не с 300-тысячной армией, а с целым народом. Такое впечатление, что это религиозная война. Самые активные агитаторы – священники, а самые крупные центры сопротивления – монастыри»{356}.
Отличительной чертой многих казней мирных граждан, совершенных на Восточном фронте, особенно в Сербии, австро-венграми, было запечатление их на фотопленку и последующая публикация снимков. Карательные меры в отношении подозреваемых в шпионаже или партизанской деятельности Вену нисколько не смущали и были важной составляющей ее политики; Конрад хотел, чтобы о них узнало как можно больше людей. Палачи хвастались телами убитых перед объективом, как охотники трофеями{357}. Австрийский офицер писал 24 августа в Сербии:
«Встретил колонну из 30 [предполагаемых партизан], которых гнали на казнь. Обступивший их конвой, в который входили и князь Одескальки с лейтенантом Вайссом, не в силах сдержаться, отвешивал затрещины пленным, даром что те были связаны. Мы пытались их остановить, но тщетно. Место казни находилось на опушке за монастырем. Им [пленным сербам] пришлось самим рыть себе могилу. Потом их усадили на край ямы, и трое пехотинцев принялись закалывать их штыками – по пять раз каждого. Жуткое зрелище. Одескальки вел себя подобно разъяренному зверю и тоже рвался принять участие. Страшно было смотреть, как забрасывают землей тела, среди которых попадались и недобитые – они пытались выбраться, и кому-то удавалось восстать из могилы. Наши вели себя как дикари. Не в силах вынести этого зрелища, я ушел»{358}.
17 августа командир дивизии – генерал Казимир Лютгендорф отправил на расстрел 120 жителей города Шабац, якобы после уличной перестрелки. На самом же деле сербская армия покинула Шабац без сопротивления, оставив только женщин, детей и стариков. Зачем Лютгендорфу понадобилась эта казнь, непонятно, хотя к своим он был так же безжалостен. Тем же вечером 17 августа генерал получил донесение о том, что трое его подчиненных – рядовой Йозеф Эберт и санитары Франц Буцек и Йозеф Духлик – напились в стельку трофейным шнапсом и устроили беспорядочную пальбу.
Лютгендорф без лишних раздумий велел казнить провинившихся в назидание остальным – публично заколоть штыками, чтобы не тратить патроны. Следующим вечером троих громко оправдывающихся несчастных вывели на площадь перед городской церковью, и священник на глазах собравшейся толпы отпустил им грехи. Случилась заминка, поскольку назначенные исполнителями отказались повиноваться приказу, и пришлось назначать других. Затем начался трагифарс: размахивая фуражкой и крича исполнителям «Стойте! Подождите!», прибежал командир корпуса генерал Карл Тержтянский. Он опоздал, трое проштрафившихся уже были мертвы{359}. В 1920 году австрийский суд приговорил Лютгендорфа к наказанию за эту казнь, однако расстрел мирных жителей Шабаца никто ему в вину не ставил. По подсчетам, в общей сложности около 3500 гражданских были убиты австрийцами в первые две недели августовской кампании. Конрад не останавливался ни перед чем, утверждая, что «все население, включая и женщин, участвовало в вооруженной борьбе и учиняло бесчинства против австрийских войск. <…> Всякий, кто представляет себе культурный уровень и мышление балканских народов, не увидит здесь ничего удивительного»{360}. Наибольшей жестокостью по отношению к мирным жителям отличались венгры, закоренелые враги сербов.
Тем временем у авангарда австрийской армии крепло убеждение, что враг знает свое дело куда лучше австрийского командования. Сербские артиллеристы заранее проводили рекогносцировку местности и намечали цели. Их тактика отличалась изобретательностью и говорила о военном опыте: перед одной из атак 18 августа сербы, отступив ненадолго, вернулись и открыли шквальный огонь, окопавшись в подготовленных полевых укреплениях. Преследование якобы отступившего противника захлебнулось, и австрийские солдаты кинулись врассыпную. Когда в австрийцев полетели гранаты, началось замешательство – такого оружия габсбургская армия еще не видела. Один из сербов выкрикнул на немецком: «Офицеры, шаг вперед!» – и машинально повиновавшийся капитан Вагнер тут же упал, сраженный пулей. Австрийские командиры упорно не желали учиться осторожности. Получив предупреждение о том, что подступы к следующей высоте перекрыты полевыми укреплениями и бетонными бункерами, штаб только отмахнулся, сочтя «такую тактику ведения боя невозможной»{361}. Солдатам пришлось заплатить за беспечность своими жизнями.
Австрийские подразделения впадали в ступор от потока противоречивых приказов. Сербы поливали авангард залповым огнем, и вновь прибывшие не находили слов, чтобы описать эти адские звуки. Австрийский врач Иоганн Бахманн сравнивал ружейный огонь с барабанной дробью дождя по крыше, а артиллерийский – с глухим звуком удара палкой по раскрытому зонту, за которым следует протяжное эхо, «напоминающее гул басовой струны. Как меломан, я попытался прикинуть тональность и решил, что она ближе всего к басовой ля»{362}. Продовольственное снабжение в австрийской армии практически заглохло. Доведенные до отчаяния солдаты обшаривали в поисках припасов ранцы погибших и раненых{363}.
Захватчики атаковали сербов, окопавшихся на возвышении, на отметке, обозначенной как «высота 404». После ожесточенной перестрелки с участием артиллерии и стрелкового оружия защитники отступили, но и австрийцы понесли тяжелые потери, особенно среди офицеров, которые, размахивая саблями, вылетали перед строем на своих скакунах, «словно специально подставляясь под пули комитаджи»{364}, как с удивлением свидетельствовал один из солдат. Когда схватка закончилась, австрийцы вошли в селение под названием Слатина. К большому изумлению местных жителей основную часть вражеских войск, громящих их страну, составляли чехи – «братья-славяне».
Капрал Киш утопил в деревенском пруду кусок драгоценного мыла. «Я с грустью смотрел ему вслед, – писал Киш. – Последнее напоминание о цивилизации»{365}. Его угнетало крепнущее осознание, что вся Европа, кроме него, пытается нажиться на этой войне. На взятой высоте ему представилась возможность ознакомиться с разнообразием боеприпасов, имевшихся в распоряжении сербов. Много патронов, к досаде капрала, были австрийского и немецкого производства – Хиртенбергской патронной фабрики, Keller & Co, Manfred Weiß Budapest{366}. Попадались турецкие гильзы, изготовленные Немецкой патронной фабрикой в Карлсруэ, а на российских боеприпасах стояла маркировка «Немецкая фабрика оружия и амуниции, Берлин». «Остальные ящики были из Парижа или Льежа, а иные вовсе стыдливо обошлись без надписей».
В свою решающую стадию первая сербская кампания вступила 15 августа, когда австрийцы начали наносить удары по формированиям, обороняющим гору Цер в 30 км к востоку от Дрины. Плато размером 30 на 6 км поднималось среди холмов на километр и взирало с высоты на бескрайние поля. Навьюченная австрийская пехота с трудом карабкалась наверх, артиллерия за ней следовать не могла. Комитаджи вели прицельную стрельбу из-за окружающих деревьев. Вечером 15 августа под проливным дождем австрийцы поднялись на высоту. В час ночи сербские войска проникли в австрийский лагерь, представившись ни о чем не подозревающим часовым австрийскими хорватами, и открыли ружейный огонь по спящему дезориентированному врагу. При этом сербы кричали: «Куку Маjко!» («Богородица, помоги!») – хотя их врагам вмешательство свыше было куда нужнее.