Читать интересную книгу Леонардо да Винчи - Алексей Гастев

В самом деле, если за истекший значительный срок его жизни Мастер не приобрел достаточно, чтобы называться человеком богатым и обеспеченным, происхождение со стороны отца от нотариусов, способствующее устойчивости известных привычек, создавало для этого предпосылки. Достаточно видеть изумительные аккуратные записи о расходах, которые человек бережливый не оставляет вести в каких бы ни было обстоятельствах:

3 фунта воску – 27 сольди

Катафалк – 8 сольди

Покров на катафалке – 12 сольди

Переноска и вкапывание креста – 4 сольди

4 священника и 4 клирика – 20 сольди

Колокольный звон, чтение молитв и обмывание – 2 сольди

Могильщики – 12 сольди

Медик – 2 сольди

Свечи и сахар – 12 сольди

Всего: 4 дуката 19 сольди

Конечно, как ни суди, ничего нет похвального, если клевещут на учителя. Однако Леонардо сам помогает распространителям нежелательных и нелестных для него слухов, обнаруживая благочестие в крайних случаях, если это решительно необходимо. Также уместно напомнить, что в присутствии посторонних лиц он не обращался к умершей, как прилично при ближайшем родстве, а между тем Катерина с величайшей почтительностью именовала его «ваша честь». Таким образом, обыкновение поддерживать тайну и не опубликовывать вещи, которые в том не нуждаются, бывает причиною худшего мнения, чем некоторые достойные люди того заслуживают.

54

И если ты скажешь, что науки, начинающиеся и кончающиеся в мысли, обладают истиной, то в этом нельзя с тобою согласиться, а следует отвергнуть это по многим причинам, и прежде всего потому, что в таких чисто мысленных рассуждениях не участвует опыт, без которого нет никакой достоверности.

Зависит ли это от хода ветров, влияния солнца, положения среди морей и пустынь или каких-нибудь других условий, считается, что населяющие острова в холодной области океана британцы всему остальному предпочитают свободное суждение на основании опыта. Вот тут и суди, является ли происхождение Катерины от Джованни Акуто, уроженца Британии, ложной выдумкой тщеславных людей или здесь есть крупица правдоподобия.

– Без опыта ничего нельзя знать достаточным образом, – преподавал читавший в первой половине XIII века в Сорбонне англичанин Роджер Бэкон. Спустя три столетия его однофамилец, другой англичанин, Фрэнсис Бэкон, назвал опыт допросом, учиненным природой, и настаивал на усердии к отысканию истины, равном упорству властей в розыске о преступлениях.

Однако Фрэнсис Бэкон также указывает:

– Нельзя упускать из виду, что любое усердие в опытах нередко с преждевременной и неуместной торопливостью устремляется на какие-нибудь заранее намеченные практические цели; оно ищет, я хочу сказать, плодоносных, а не светоносных опытов, и не следует божественному порядку, который в первый день создал только свет и на это уделил полностью один день, не произведя за это время никаких материальных творений, но обратился к ним в последующие дни.

Далее, развивая свою мысль, Фрэнсис Бэкон обращается к примеру алхимии:

– Этой ложной науке мы обязаны тем, что можно прекрасно понять из сравнения с басней Эзопа о земледельце, который перед смертью сказал сыновьям, что оставляет в винограднике богатый клад золота, но точно не помнит, в каком месте. Тщательно перекопав заступом весь виноградник, сыновья не нашли золота, но зато на следующий год получили богатый урожай винограда, потому что тем временем окопали корни виноградных лоз.

Добросовестный ученый-изобретатель может вывести из басни Эзопа такую мораль: препятствия к практическому осуществлению даже величайших изобретений другой раз желательны и полезны науке, так как мысль изобретателя тогда растекается в стороны, ища обходных путей, и, путешествуя по новым землям, далеко их освещает светом теории. Либо может случиться и так, что упорствующее намерение, неизвестно уж по какой причине уверенное в правильности заранее определенной дороги, возмущенное препятствием, как бы сужается, долбя в одну точку; и тогда кажущаяся узость исследования искупается его силой и глубиной. Так, продажа бронзы в Феррару оказалась отчасти причиною или, лучше сказать, веским поводом длительного изучения условий равновесия нити – или проволоки, или каната, растянутых между опорами, с подвешенным где-либо посредине грузом; и светоносность этого наиболее долгого опыта оказалась громаднейшей, хотя при установленных опытным путем блестящих и правильных предпосылках поначалу свет истины слабо пробивается сквозь щели поспешного неправильного рассуждения.

Невозможно выпрямить канат, если он подвешен между блоками с расстоянием в 100 локтей и на каждом конце подвешен груз весом в 1000 фунтов. Я утверждаю, что если ты подвесишь груз весом в 100 фунтов в середине этого каната, то канат скорее лопнет, чем выпрямится, перемещая свой груз в точку а. Между тем кажется почти невероятным утверждение, что 2000 фунтов груза, укрепленные на концах каната, не в состоянии поднять 200 фунтов, то есть тяжесть каната и груз, помещенный в его середине. Причина та, что груз, помещенный в середине каната, производит то же самое действие на противовес в 1000 фунтов, какое произвел бы такой же груз, подвешенный к концу рычага длиною в 40 локтей. Следовательно, чтобы определить истинное действие, то есть определить, возможно ли грузу в 2000 фунтов выпрямить канат, измерь диаметр блока, поддерживающего груз в 1000 фунтов, и посмотри, сколько раз половина этого диаметра содержится в промежутке между половиной блока и половиной груза в 100 фунтов на линии ra. И половина груза, находящегося на середине каната, поднимется выше настолько, сколько раз часть диаметра ro содержится в ra. Предположим, следовательно, что ro содержится 200 раз в расстоянии до точки над серединой каната и столько же в другой половине, что дает 400. Итак, ты скажешь: 400 на 100 дает 40000, а кроме того, имеется вес каната, который тянет его своей тяжестью вниз. В результате канат на большой длине не может выпрямиться, не порвавшись.

«Занимающиеся геометрией выражаются очень забавно, словно они заняты практическим делом и имеют в виду интересы этого дела. Они употребляют выражения „построим четырехугольник“, „проведем линию“, „произведем наложение“ и так далее: все это так и сыплется из их уст», – говорит Платон в «Государстве».

В самом деле, такое строительство, не являясь ни чистой теорией, но и не практикой, занимает как бы среднее положение. Притом исследователь в противоположность каменщику или плотнику не имеет ни топора, ни клещей, ни зубила, не пользуется какими-либо подъемными устройствами, но обходится исключительно линейкой и циркулем: эти чудесные инструменты обладают той решительностью в своих «да» и «нет», которых лишены многие люди, как равно и более грубые инструменты. Ведь если линия имеет малейшую кривизну, а круг незаметным образом сплющен, линейка и циркуль этого никак не упустят и, так сказать, выведут на чистую воду всякую неправильность. Вместе с тем линейка и циркуль представляют как бы хирургический нож, каким при анатомии мира обнаруживаются прямолинейные и круговидные связи между вещами, которые тоньше тончайших волосяных сосудов и вовсе невидимы. Подобные связи обладают величайшей истинностью сравнительно с поверхностью вещей, привлекательной отчасти своей неправильностью и прихотливым разнообразием внешнего вида, из-за чего создается ошибочное мнение, будто все на свете раздельно и существует само по себе, тогда как линейка и циркуль являются орудиями всеобщей аналогии и связывают далеко отстоящие и различные вещи прочнее самого прочного каната.

Однако безбрежная универсализация найденного однажды научного принципа, свойственная как древним, при их склонности к умозрению и лености в опыте, так и некоторым торопливым исследователям позднейшего времени, приводила другой раз к забавным ошибкам и заблуждениям. Первое, что пришло в голову поднаторевшему в чертежном строительстве Мастеру, – это распространить на исследуемую им систему принцип Архимедова рычага. И это ему удалось, больше того, подтвердилось расчетами, впрочем, самыми простенькими. Притом в одном случае, применительно к короткому плечу рычага, Мастер действовал на основании очевидности, имея в виду радиус блока, в другом, применительно к длинному плечу, вопреки очевидности, поскольку аналогия проволоки или каната и жесткой негнущейся балки очевидно неправильна и незаконна. И тут Леонардо второпях подчинился одному из тех идолов, которых Фрэнсис Бэкон перечислил как довлеющих над человеческим разумом, – а именно идолу ученого высокомерия и безосновательной уверенности.

Может быть, Леонардо так бы и остался при своем заблуждении, если бы судьба не выставила перед ним непреодолимое препятствие, разрешив регенту Моро передать бронзу в Феррару. Судьбу, когда бы она существовала, можно понять: если столько времени спали, притушивши свечу свободного исследования, теперь, пробудившись внезапно, следовало бы отказаться от излишней торопливости, хотя бы и понятно желание скорее наверстать все упущенное. И здесь уместно еще раз сослаться на Фрэнсиса Бэкона, сказавшего сто лет спустя: «Человеческому разуму следует придать не крылья, а скорее свинец и тяжести, чтобы они сдерживали его прыжок и полет».