Читать интересную книгу Трофейная банка, разбитая на дуэли - Владислав Крапивин

Разумеется, иначе как Жорой такого человека звать не могли (хотя на самом деле он был Юрий). А полное имя — Жора с Привоза. Потому что, как известно, Привоз это знаменитая одесская толкучка, на которой можно купить  все — от американских камешков для зажигалок до румынского станкового пулемета... Впрочем, сам Жора никаких склонностей к торговле не проявлял. Он проявлял склонности к песням.

"Сталинская смена" располагалась в деревне Падерино, штаб лагеря занимал деревенскую двухэтажную школу — верхний этаж бревенчатый, нижний, приземистый, из кирпича. В просторной кладовке нижнего этажа были наглухо забиты окна: там располагались Жорины владения — фотолаборатория (именно она здесь именовалась Привозом). Утром и вечером на линейках, а также на лагерных праздниках и сборах Жора играл бодрые аккордеонные марши, а в остальное время проводил в Привозе. Здесь было хорошо. Июльская жара не пробивалась через влажные пористые кирпичи. Пока помощники, сопя от старания, разбалтывали в стеклянных банках проявители и закрепители, заряжали пленками бачки и при таинственном свете багрового фонаря печатали на расшатанном увеличителе карточки, Жора музицировал. Аккордеон он прятал под лавку, брал со стены гитару и прочувствованно исполнял одесский репертуар.

Такие Жорины песни слушала не только фотобригада. Был круг избранных, которым дозволялось присутствовать на этих полуподпольных концертах. В "мёртвые часы", слиняв с коек ("мне надо в уборную"), он просачивались в манящий сумрак Привоза, на дверях которого раз и навсегда было выведено белилами, что посторонним (следовательно, и вожатым с воспитателями) вход строжайше воспрещен. Оно и понятно: открытая без спроса дверь могла стать причиной беды — засветки непроявленных фотопленок. Людям, допускаемым в Привоз, был известен стук-пароль. Дверь приоткрывалась, и счастливчик проскальзывал в багровую полутьму и ароматы химреактивов. Иногда таких посвященных набиралось десятка полтора.  Жора включал вентилятор. В длинной, хитро изогнутой (чтобы не проникал свет) вытяжной трубе начинал ворчать самодельный пропеллер. Это придавало Привозу дополнительный уют.

— Ну шё вы сгруппировались на этой жилплощади? — вздыхал фотограф и музыкант. — Или вы ждете, что бедный Жора снова станет надрывать голосовые связки? Это надо же, какие дети! "Молдаванки и перессы"...

Таким прозвищем Жора награждал слушателей не без причины.

В песне, которой Жора всегда начинал свои выступления, были слова, что "и Молдаванка и Пересыпь уважают (или обожают?)  Костю-моряка". Откуда было знать сибирским пацанам, что Молдаванка и Пересыпь — это знаменитые в Одессе районы? Многие думали, что Костю уважают живущие в тех краях молдаванки, а также девицы какой-то таинственной национальности (или профессии?) — перессы. Так и подпевали.

Лодька знал, как петь правильно, папа еще несколько лет назад разъяснил ему это (он ведь бывал в Одессе!) Но остальные...

Костя время от времени втолковывал слушателям истину, однако часто появлялись новички, не знавшие одесской географии и привыкшие петь про неведомых пересс.

Жора горестно махал рукой:

— Эти люди окончательно отправят меня на тот свет с недопетой строчкой в зубах.

Прозвище "молдаванки и перессы" годилось прежде всего для девчонок, а Жориными почитателями были мальчишки. Однако они не обижались. Впрочем, посещала Привоз и одна полноправная "пересса" —   девчонка-горнист Тамара Горячева. Или попросту Томка. Конопатая, длинная, Лодькиных лет или чуть помладше. Впрочем, о ней позже...

Исполнив песню про Костю-моряка, Жора переходил к другим номерам. К тем, которые не встретили бы одобрения у педагогов "Сталинской смены", а у "молдаванок и пересс" вызывали полное понимание.

С одесского кичманаБежали два уркана... —

высоким голосом начинал Жора, и повисало молчание, в котором лишь изредка застревал осторожный смешок.

Один был в полушубке,Другой был в бабьей юбке,А третий совершенно без штанов...

А потом кто-нибудь обязательно просил:

— Жора, давай Мурку! Ну, пожалуйста...

Жора для порядка покачивал головой: "Эти дети уморят меня..." И начинал...

Лодька слышал песню про Мурку и раньше. Иногда на Стрелке старшие дурашливо исполняли ее под бренчащую гитару Вовчика Санаева. А раза два в гостях у Лодькиных родителей пел "Мурку" подвыпивший папин знакомый, механик с самоходки "Березово". Но у Жоры песня сильно отличалась от той, привычной (лишь отдельные строчки были знакомы).

Раз пошли на дело я и Рабинович... —

выводил Жора тонко и печально, —

Рабинович выпить захотел...Отчего не выпить Бене с Молдаванки,Отложив на завтра срочных дел...Если будем выпить, надо закусить нам.Мы зашли в шикарный ресторан.Там сидела Мурка, у нее под юбомДробом был заряженный наган!

Этот столь необычно заряженный и так укромно спрятанный наган всех веселил необычайно.

Ни Славка Рабинович, ни Мишка Левин, сидевшие в общем кругу, не думали обижаться на песню. Да никому и в голову не приходило, что могут обидеться. Потому что в песне был лишь окутанный притворной грустью одесский юмор и больше ничего. А Рабинович выглядел в ней даже героически.

Здравствуй наша Мурка, Мурка-агентурка!Мы тебя последний раз смотреть!Ты малину нашу всю зашухерилаИ за это будешь умереть!Рабинович стрельнул, стрельнул — промахнулсяИ попал немножечко в меня-а (ай-яй-яй-яй)!..Я лежу в больнице с дыркой в ягодице,Рабинович пьет уже три дня...

Песни песнями, смех смехом, а пленки между тем проявлялись, снимки печатались и фотогазета "Зрачок" (с нарисованным у заголовка глазом-объективом) каждые три дня появлялась на фанерном стенде у столовой. Правда, почти всякий раз неизвестные злодеи переправляли букву З на С, и Жора ходил, угнетенный людской неблагодарностью. Многие Жоре сочувствовали. Особенно — грузная и боевая директорша с именем и фамилией, словно взятыми из кинокомедии: Рената Мефодьевна Хайдамаки. Она каждый раз грозила "отыскать этих бессовестных хулиганов и немедленно отправить домой с соответствующей характеристикой". Ах, кабы все похвальные намерения исполнялись...

Жора быстро утешался. И продолжал петь. Кстати, пел он не только в своем Привозе, а еще и за "буераками". Это было местечко за поросшими густым березняком овражками. После вечерней линейки Жора уходил туда с аккордеоном и несколькими певцами — как бы на репетицию. Вскоре там, на лужайке, собиралось человек двадцать-тридцать. Разводили костерок (начальство его не разрешало официально, однако и не запрещало). На таких "репетициях" Жора с ребятами исполнял не только те песни, где непрестанно рифмовалось "пример-пионер", но и "одесские". А иногда и похлеще — например, про часового, который имел неосторожность пукнуть на бастионе. Оказавшиеся среди бесшабашных мальчишек "перессы" делали вид, что возмущаются, и затыкали уши. Но не убегали.

Иногда "репетиции" затягивались допоздна. Тогда на дальние позиции выдвигались добровольцы-часовые. Чаще других — Митька Зеленцов и Мишка Левин. Случалось, что они сдавленно кричали сквозь листву:

— Атанда! Хайдамаки на линии атаки!

— Дети! Дружно! — командовал Жора и разворачивал аккордеон на всю ширину.

Это чей там смех веселый,Чьи глаза огнем горят?! —

взлетало над желтыми языками костра. —

Это смена комсомола,Юных ленинцев отряд!

Рената Мефодьевна решительно выдвигалась из березняка в освещенное костром пространство.

— Жора! То есть Юрий Константинович!..

Пионер, не теряй ни минуты!Никогда, никогда не скучай!Пионерским салютомУтром солнце встречай! —

бодро неслось в ответ.

— Юрий Константинович! Давно был отбой. Дети нарушают режим!

Ты всегда пионерским салютомСолнце Родины встречай! —

вдохновенно орали дети.

— Жора, вы в самом деле хотите встречать здесь утреннее солнце? — в голосе Ренаты Мефодьевны крепли директорские нотки.

— Но ведь спевка же! — стонущим голосом начинал доказывать "музрук". — Если не успеем разучить репертуар к заключительной линейке, с кого спросят? С Жоры спросят... Жора всегда баран отпевания... то есть тьфу! Козел отпускания.

— Отпущения... Юрий Константнович, дети поют прекрасно, однако спать, спать, спать...

— Ну, Ренаточка Мефодьевна, — принимались подлизываться наиболее любимые директоршей "перессы". — Еще одну песню, для души...

— Так и быть, для души... — Она складывала на груди могучие руки, давая понять, что это ее последняя уступка.