Калинка не принимал участия в работе, а разъезжал из конца в конец по ущелью, разглядывал его дикую красоту и все думал найти еще вариант, который превзошел бы елкинский.
Но мысль кружилась вокруг мостов, не находила других горизонтов. Калинке невыносимо было встречаться и разговаривать с товарищами, которые рьяно разрушали его мосты и даже возможность думать о них.
Во время обеденного привала, пересилив себя, он подошел к техникам и сказал:
— Что же такое получилось? Елкин обокрал меня…
Перов отложил кусок и так внимательно, как может только подслеповатый, воззрился на Калинку.
— Как так обокрал? — спросил Широземов.
— Взял мой вариант. Мы напрасно не послали записку, пожалуй, еще не поздно.
Широземов встал, глубоко вздохнул, побагровел всем толстым, большеносым, угреватым лицом и злобно выругался:
— Иди ты… со своим вариантом! Лоботряс, два года получаешь спецставку, а что сделал?! Обокрал? Какому дураку нужна твоя выдумка? Мосты, мосты! Трещат твои мостики. Грязь от твоих мостиков оставим, пыль! Катись и не мешай работать!
Широземов сел, сразу успокоился и начал деловито продолжать обед.
Рассвирепевший Калинка шагнул к нему, поднял кулак, чтобы ударить, но вместо этого безнадежно взмахнул рукой и ушел быстрой подпрыгивающей походкой.
К вечеру первого же дня в двух местах для речки было найдено искусственное русло, два моста были зачеркнуты. Находился в опасности и третий. Перов, Широземов и Гусев всеми силами старались уничтожить его, как опасного врага, и недружелюбно говорили про Калинку:
— Мы тебе покажем, как надо проектировать, разнесем твою стряпню.
Калинка не захотел ночевать вместе со всеми, взял кошму, плащ и уехал в степь. Ему не спалось. Он всю ночь думал о Елкине, о себе, о создавшемся положении, о чести, о своем будущем.
В поведении Елкина не нашел ничего, похожего на кражу. Приходилось признавать за стариком все качества, которыми он славился, и наряду с этим — свою неправоту, убожество мысли. Калинка начал искать честный выход из создавшегося положения. Сначала решил уехать подальше от Турксиба. Но бежать, — значило струсить, а Калинка не был трусом, и он выбрал другой исход — объясниться с Елкиным.
На другой день он раньше всех явился на работу и взялся за теодолит, взялся честно выполнять задание Елкина — бороться с мостами. Но с тайной надеждой, что хотя бы один окажется непобедимым.
— Что вы делаете? — спросил Широземов.
— То же, что и вы, исключаю мосты.
— Как понимать это?
— Так и понимайте: борюсь с мостами в данный момент. Я — антимостовик. Наш старик, пожалуй, прав: мостовик сперва должен хорошо поработать как антимостовик.
— Образумился… — Широземов гоготнул, потом весь день подмигивал на Калинку и шептал Перову: — Поумнел, сломили. Елкин введет его в берега, он сумеет.
Убрали третий мост, но два были явно неустранимы. У Калинки вновь взыграла надежда, что постройку их поручат ему.
Вернулся Елкин, усталый, пыльный, но с твердой, четкой, помолодевшей речью. Он позвал в свою палатку Широземова и продержал с час, потом пригласил Калинку и сказал:
— Утвержден ваш вариант с теми поправками, которые внес я, то есть Огуз Окюрген с тремя каменными мостами.
Калинка попытался поправить, что вариант не его, напрасно ему приписывают честь, но Елкин не дал ему договорить.
— Здесь без меня исключили еще мост. За это всем спасибо, это большое достижение. Завтра изыскатели должны снова преобразиться в строителей и переехать на станцию Айна Булак. Постройку запроектированных мостов я поручаю вам, это согласовано с главным управлением. Сделайте расчеты и займитесь поисками строительного камня. Здесь, поближе к будущим мостам.
Калинка, волнуясь до спазм в горле, точно стараясь проглотить что-то большое, заговорил горячо:
— Я виноват перед вами, я высказывал обидные для нас вещи. Это от молодого задора, от глупого самомнения. Мы, молодые, склонны переоценивать себя и свысока глядеть на старых спецов. Я совершенно искренне…
— Чепуха, выбросьте из головы, я ничуть не обижен; даже приятно, что вы одинаково не щадите ни других, ни себя. — Елкин протянул руку. — Будем и впредь спорить. Честный спор рождает истину. А в нашем, техническом деле — это могучий двигатель.
И сконфуженный и обрадованный, Калинка крепко пожал протянутую руку и вышел.
Со временем он глубоко осознал правоту Елкина, что антимостовик — такая же почтенная роль, как и мостовик, это две руки, правая и левая, творящие одно дело.
Поблизости от ущелья Огуз Окюрген, на степном разливе, зачинался новый строительный городок — будущая станция Айна Булак — зеркальная река. В вихрях горячего песка десятки грузовых машин привозили людей, юрты, палатки, инструменты, доски — все, что необходимо для строительства, и выгружали на песчаные барханы, еле-еле подернутые жесткой, колючей травой, нелюбимой падчерицей пустыни.
С грохотом, лязгом, рычаньем, вздохами приползали компрессоры и экскаваторы, одни своим ходом, другие на буксирах. Неприспособленные к степному бездорожью, они работали изо всех сил. Потные, грязные люди вились около них, как мошка, широко открывали пересохшие, жаждущие рты, проклинали невыносимо жаркое солнце, рыхлые пески, всю дикую, неустроенную сторонушку. Издали казалось, что люди только мешают машинам — этим железным слонам.
Постоянно уходили и приходили длинные караваны верблюдов. Напившись из реки, они старались немедленно разлечься поближе к ней, а когда их начинали гнать — поднимали такой рев, какого, верно, степь не слыхала со времен Чингисхана и Батыя.
Ход нагруженных верблюдов был тяжек и неуклюж, ход порожних напоминал кокетливую побежку танцовщиц.
По самой береговой бровке усаживались широкобедрые юрты, геометрически стройные, но уже утратившие зелень молодости, палатки, — солнце, дожди, ветры и бураны Чокпара вволю потрепали и состарили их. Дальше строились бараки, склады, контора, кооператив, столовая, гараж, конный двор.
Грабари по обочинам городка рыли землянки, устанавливали шатры из брезентов, мешков, пестрых одеял, старых свиток.
Ни днем, ни ночью в городке не затихал говор, крик, грохот, лай навезенных и приблудных собак.
Из темного провала Огуз Окюрген летел вечный ветер, гнал песок с плоскогорья Дос, атаковал сооружения строителей, пытаясь разметать их. Бессильный сделать это, он сердито вихрился, смешивал запах бензина, полыни, костров, помета и уносил то в Сибирь, то в Китай.
Миновали два года. Полотно железной дороги протянулось на несколько сот километров. У строителей остались позади знойные степи Южного Казахстана с жарой в шестьдесят градусов, дикие ветры, раздувающие начисто песчаные насыпи, упрямые скалы Чокпарского перевала, жестокие зимы с такими буранами, что через каждые два-три дня приходилось целую пятидневку чистить выемки от набившегося в них снега.
Впереди были высоты последнего — смычного — участка, где рельсы юга должны были встретиться и сомкнуться с рельсами севера, участка самого трудного, самого скального на всем пространстве, какое пересекала дорога, тут она захватывала несколько перевалов, перед которыми Чокпар казался игрушечным, и несколько труднопроходимых ущелий, в том числе Огуз Окюрген.
Все, кто имел близкое, рабочее отношение к дороге, невольно задумывались, как протиснется она здесь и что выпадет на их долю.
Строительство всяких дорог не оседлое, а постоянно движущееся, кочевое дело. И на Турксибе главные дорожные работы, каковыми считаются земляные, скальные и укладочные, все время двигались вперед. Когда разрыв между рабочим местом и местожительством становился помехой жизни и делу, строители переносили свои палатки, юрты, конторы. Некоторые сделали уже по нескольку переселений.
С переходом главных работ в район Айна Булак Елкин перебрался туда же, снова в юрту. Жизнь на новом мосте он начал с того, что велел дежурной телефонистке не давать его телефон до семи вечера и, не раздеваясь, лег передремнуть.
В семь позвонил Козинов, через пять минут — начальник соседней дистанции, за ним — экс-комбриг, вскоре — заведующий ремонтной мастерской, но никому из них Елкин почему-то не ответил.
Телефонистка побежала узнать, дома ли он. Не получив отзвука на просьбу войти, она чуть-чуть приоткрыла юрту без разрешения и увидела инженера крепко спящим. Так крепко, так глубоко, что телефон, стоявший рядом с постелью, не мог разбудить его.
«Как умаялся, бедный», — подумала она и, вернувшись на дежурство, всем начала отвечать:
— Просил не беспокоить до девяти, занят неотложной работой.
Козинов удивился и встревожился: сам назначил совещание и сам же почему-то срывает? Что за дела? Все другие готовы были погонять свои часы, чтобы побыстрей добежали до девяти. На строительстве все всегда торопились.