Дремотная Азия — сказка. Никакой дремы, никакого сна! Нигде нет такого движения, как в здешнем «покое». Ветер и летучий песок. Люди — вечная борьба. Верблюды, лошади, — кажется, что под кожей сплошная энергия. Будь я способен, написал бы поэму «Верблюд». На своих горбах он вынес всю Азию от Чингисхана до Турксиба, от родового пастушеского быта до индустрии и социализма. Какой диапазон!
Что ни говори, но Азия въедет в социализм на верблюде.
Саксаул — это покой, полный затаенной стремительности. По тепловой энергии выше дуба и пальмы, почти равняется каменному углю. Сколько фабрик и заводов будет он двигать.
* * *
Последняя перечеркнутая запись:
Не жениться ли? Как я упустил из виду, что хорошая девушка — самое отрадное на свете. Здесь все же не по мне. Еду, заставлю старика Елкина послать меня в Тянь-Шань. Куплю пианино, женюсь. Дуррак, расфантазировался!
Шура ходила по юрте, по-женски легко ступая на кошму, утишающую и без того тихие шаги, и радовалась, что получается так неприметно, точно она и не ходит, как будто ее и нету. Окружающие затаенность и беззвучие, с какими совершался круг жизни, подчинили и ее. Громко вздохнуть, запеть, чем-либо нарушить заведенный порядок было свыше ее сил и в то же время подмывало дерзко ворваться в этот порядок, перевернуть, пустить его кувырком.
Вспомнила Ваганова, с криками и песнями разгуливающего по мертвому лесу, и сняла гитару, но, прежде, чем тронуть струны, оглянулась с опаской на полость, оберегающую вход в юрту. Молчаливый мир ничем не угрожал ей.
Спавший на песке под открытым небом, кухарь услыхал негромкую музыку и грустноватые напевы, подполз к юрте и спросил:
— Слушать можно?
Полузабывшая, где она, Шура вспомнила дикий лес, радужную змею, весь гнет безмолвия, придавивший пустыню, вспомнила закон тишины и затаенности, который владел всем окружающим, и зажала струны. Пока открывалась полость и вползала оборванная фигура кухаря, она снова пережила страх, испытанный днем на полянке, перед змеями.
— Играй, играй! — попросил кухарь. — Народ любить будет.
— Я думала… — пробормотала Шура. — Нет, ничего. Какая чушь! Ну, слушай!
Она играла, не сдерживая истосковавшихся по струнам рук, пела всей силой груди, сбросившей страх, твердо отбивала такт ногой и вся заливалась радостью: пение для нее было не просто пением, а победой, утверждением человеческой силы и воли, которые все могут, для которых нет ничего страшного. Потянулись рабочие. Юрта оказалась слишком тесной для всех, и вышли на песок.
Неподвижно, беззвучно, мертвенно стояли коряги саксаула, спокойно плыла холодноватая мгла, несомая ленивым ветром, еле приметно передвигались тени. Шура чувствовала, что музыка и пение укладываются в этот мир как нужная и долгожданная часть.
На следующий вечер люди пришли снова и попросили сыграть. Шура охотно согласилась: ей было радостно нарушать еще так недавно страшную и тягостную тишину и с тем вместе помогать цветению воспоминаний и чувств в сердцах и душах полузабытых людей.
Шура скручивала трубочкой новый увеличенный наряд на саксаул, присланный Елкиным, и обдумывала, как выполнить его с теми же людьми, при том же числе верблюдов.
В палатке пьянствовали, хотя и было рабочее время. Водка оттолкнула и залила все: сознание ответственности, память о строительстве, мысль о могущих быть неприятностях, только не могла залить жажду. Крики, брань и угрозы стаями выпархивали из палатки. Шура достала револьвер. Она ждала, что придут к ней, и пальцем ласкала холодную, вороненой стали, собачку.
Озираясь и дрожа лохмотьями халата, вполз в юрту кухарь.
— Играй, играй! — зашептал он, дергая Шуру за рукав. — Идут…
Отлетела полость юрты. Пьяный, дикоглазый человек шагнул к Шуре.
— Вот ты где! Даешь нашу водку! — крикнул он и деловито, с ворчаньем начал засучивать рукава.
Входили другие, тоже пьяные и дикоглазые.
Шура посмотрела на людей, на револьвер, на гитару и взяла гитару.
Она играла залихватскую плясовую, хищной птицей склонившись над инструментом, пальцами, вдруг затвердевшими, как когтями рвала струны и помнила одно — надо быстрей, быстрей.
Человек засучил рукава, откинул голову, сказал:
— Ну, теперь можно, — и, уперев кулаки в бедра, пустился в пляс.
Пришел старший в артели рабочий и начал уговаривать Шуру:
— Ты уж не давай ход этому делу! Спьяну поколотить тебя хотели, теперь каются. Не давай, они будут стараться.
— Тебе о чем беспокоиться! Ответят хулиганы.
— Меня-то пристегнут в первую очередь, как старшего. А я что: показали мне кулак и прижал хвост. Не давай уж, прости! Люди трусят, — здесь ты молчишь, а приедем на дорогу, подведешь под суд.
— Видишь? — Шура протянула наряд Елкина. — При таком положении лень, прогулы, хулиганство знаешь как будут караться?! Тут одним увольнением не отделаешься.
— Ты уж пойми, мне за хулиганство страдать охота ли?! — все уговаривал артельный.
— Чтобы с этого дня ни одного прогула, ни одного пьяного в рабочее время, тогда я не подниму дело.
Приход артельного, раскаяние и просьбы явились для Шуры полнейшей неожиданностью. Она и не приняла их как что-то серьезное, но рабочие доказали, что раскаяние и боязнь наказания беспокоили их не в шутку. Они стали аккуратно выходить на работу и пить старались в свободное от работы время: в пустыне, предоставленные только сами себе, ненаказуемые, они все же помнили, что есть закон, который рано или поздно, но найдет их и учинит расплату.
7. Бык ревет
Признание Чокпарского направления основным не прекратило борьбу за варианты, а только сосредоточило ее внутри этого направления. Подчас совершенно неизвестные места, трудный горный рельеф, сыпучие пески постоянно толкали строителей на разномыслие.
Почти у каждой скалы, речки, оврага появлялось словечко-вариант и начинало тревожить людей, определять их симпатии и антипатии. Вопрос: «А как вы относитесь к такому-то варианту?» — становился самым важным. Равнодушие к вариантам не прощалось никому.
Земляное полотно дороги приближалось к шестому — труднейшему — участку на всем Турксибе. Большая часть этого участка была запроектирована по плоскогорью Дос, сильно изрезанному скалистыми ущельями.
Дос — громадный беспокойный котел, где триста дней в году куролесят снежные метели и песчаные ураганы. Для вздыбленных песков, снежных вихрей, дождевой и полой воды с Доса один выход — ущелье Огуз Окюрген, все другие пути закрыты скалистыми лапами Джунгарского Алатау, и в ущелье никогда не утихающий вихрь. Оно, подобно трубе гигантского вентилятора, вечно полно шума, звона, посвистов, гулов.
Там два каменных кряжа в упор глядят друг на друга красно-бурыми выступами и зелеными пятнами окислившихся медных пород. Стремительная речка Айна Булак — зеркальная вода — снует от берега к берегу, прижимаясь к обоим одинаково нежно, словно одинаково любящая сестра примиряет двух поссорившихся братьев.
При выходе из ущелья, с правой стены его, нависала огромная, причудливой формы, темно-красного цвета, очень красивая гранитная скала с высоким острым пиком.
Не считая мелких, здесь соперничали два основных варианта: один — пропустить дорогу ущельем Огуз Окюрген, другой — податься на запад, с плоскогорья Дос пробиться сквозь горный кряж Малый Сары и полностью обойти ущелье. Строители осторожные, без фантазий, тянули на Малый Сары: хоть и подальше, зато легче, дешевле. Строители с фантазиями, любители грандиозных взрывов, мостов, двойной и электрической тяги толкали в ущелье.
Инженер Елкин, назначенный начальником этого строительного участка, его помощник Леднев, мостовик Калинка, бригадир-механизатор Гусев и проводник Тансык, все верхом на лошадях, пробирались через плоскогорье к ущелью.
В кармане у Елкина лежала телеграмма из главного управления по строительству дороги:
Спешно отвечайте, какой вариант считаете лучшим.
Многие из строителей временно превратились в изыскателей. По недостатку кадров на Турксибе часто прибегали к этому.
Елкин снова и снова осматривал оба направления. Помощники чуть ли не ежечасно допытывались, какому он больше сочувствует, но не вытянули из него сколько-нибудь определенных симпатий. Инженер говорил «за», тут же «против», и было невозможно угадать, что он предпочтет. Ехали не торопясь. Елкин прищуренно вглядывался во все мелочи рельефа, хотя видел их уже много раз. Часто доставал из грудного кармана записную книжку и делал пометки. Калинка разглядывал преимущественно Елкина и думал: «Теперь ты скажешь, теперь из тебя выдавят, за какой ты вариант. Скорей всего, полезешь через Сары».