Во вторых, помимо саботажников, хватало и прошений по делам о хулиганстве. Вспышки случались в основном там, где местная власть с прохладцей относилась к принятому прошлой осенью постановлению Исполкома Союза Труда. Ничего особенно нового мы тогда не придумали — массовый спорт, вплоть до традиционных кулачных боев, молодежные отделения партий с их кружками и секциями, волонтерская работа, учебные программы, — главное, занять свободное время. Как там советские прапорщики формулировали, “солдат без дела — потенциальный преступник”. Чеканно.
Я разве что внес предложение совместить это с возведением жилья и субботниками, чтобы в свободное время желающие могли помогать на стройках. Ну и бонусы за отработку — либо засчитывали в пай, как члену кооператива, либо двигали по очереди вперед. Но с очередями не очень получилось, работали ведь многие и вместо пользы выходили эдакие крысиные гонки, пришлось отменять. В целом худо-бедно досуг молодых рабочих заняли, а к тем, кто все-таки выходил хулиганить, никакой снисходительности, как к “социально близким”, не проявляли. Хулиганишь? Значит — враг Советов, получай по полной. И вот тут народные суды и власти тоже увлекались и перегибали палку. Я же пытался вдолбить, что высшая мера — вещь экстраординарная, уникальная и не может применяться там, где не было жертв, тем более за преступления экономического характера. Пусть отрабатывают — НМВД разворачивал сеть исправительно-трудовых лагерей при строительстве заводов, каналов и прочей полезной инфраструктуры. И везде, где было возможно, после консультаций с Колей Муравским, удовлетворял апелляции о замене высшей меры. Нехрен пули тратить, пусть работают.
Но такая политика нравилась далеко не всем, росла, росла оппозиция по этому вопросу, даже Савинков пару раз высказался. Непублично, разумеется, в разговорах с глазу на глаз посетовал мне, что КБС ловит злодеев, а председатель ВЦИК их отпускает.
— Так уж и отпускает? Полных помилований, насколько я помню, всего два за год, да и то, не по твоим делам. А так — либо срок уменьшен, либо наказание изменено.
— Сотрудники обижаются.
— Ты сотрудникам скажи, чтобы они лучше работали и материалы тщательно готовили, тогда наказание будет соразмерно и оснований для помилования не останется. А то ишь, моду взяли, валить все на дедушку Скамова.
— Угу, а как прикажешь всю шушеру, что антисоветские разговоры ведет, в узде держать?
— Вести советские разговоры и пошире. Понимаешь, если мы, как власть, не можем противопоставить этим шепоткам массовой уверенности в нашем деле, то мы что-то делаем неправильно. Оппозиция будет всегда, но наша политика должна быть такой, чтобы за нее горой вставало большинство.
Савинков тогда восторга не выразил, и я его понимаю — всю жизнь ловил провокаторов, вел сложные игры с охранкой, сейчас рулит государственной безопасностью по факту. То есть заточен на комбинации и силовые решения, а массовую поддержку считать за необходимость не очень привык, у Красина с этим получше.
Едва слышно скрипнула дверь и у стола появилась Наташа с кофейником. Она так время от времени проверяла, не заснул ли я за работой — зайдет, принесет попить или перекусить, чмокнет в макушку и уйдет. Но сейчас не ушла:
— Ты помнишь, что у нас через час гости?
— Да, я уже заканчиваю.
Ровно через час в прихожей загудел волжский бас и зазвенел хрустальный смех и мы с Горьким принялись обнимать чужих жен — он Наташу, а я Машу Андрееву.
— Сколько лет, сколько зим!
— Ой, Наташенька!
— Алексей Максимыч, наше вам!
— А ваше, как водится, нам!
Немного горбясь, будто опасаясь задеть головой за притолоку, Горький прошел в гостинную, где все мы устроились на креслах вокруг небольшого стола.
— Всю Европу проехали, как и договаривались, — начала Маша. — Про Восточный блок, как нас называют, даже говорить не буду — принимали на “ура!”. В Скандинавии очень хорошо, в Англии хорошо, а вот во Франции тяжело…
— Почему?
— Там Актион Франкиз… — окнул писатель, но его тут же поправила Андреева:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Аксьон Франсез, иначе не поймут.
— Ничего, Машенька, как-нибудь разберемся.
— Так вот, во Франции эта самая Аксьон нам палки в колеса ставила — пытались срывать встречи, даже драки устраивали… — Горький говорил обстоятельно, неторопливо, будто проговаривая внутри себя и только потом выдавая вслух.
— А что полиция?
— Никого не смогли найти.
— И как же вы сумели все провести?
— Обратились в профсоюзы, к интернационалистам, они прислали охрану. И даже нашли тех, кого полиция не смогла.
За спиной Горького в щелке двери заблестели любопытные глаза, я махнул дочкам рукой. Алексей Максимович и Маша порадовались как те выросли, но тут в оставленную открытой дверь вбежал полуторогодовалый Мишка, за которым гнался Ванька. Мишка своим детским чутьем сразу определил самое безопасное место и полез на колени к Горькому. И вместо человека-глыбы, матерого человечища тут же появился просто большой и добрый дядя, который с удовольствием играл с ребенком. Маша Андреева едва успела подозвать к себе Машу Скамову, как заполошно появилась Ольга:
— Ой, простите, Мишка убежал, мешает вам…
Впечатление она производила на мужчин сногсшибательное, не стал исключением и пролетарский писатель. Пока детей сгребали в кучу и понемногу выставляли в сторону детской, Алексей Максимович не сводил с нее глаз и даже получил тычок локтем под ребра от Андреевой. А Ольга при виде живого классика, похоже, прониклась даже больше, чем когда осознала, кто Митин отец.
— Да-а, Михал Дмитрич, экий молодец у тебя вырос, такую жену сыскал! — подивился Горький, оглаживая усы.
Что да, то да. Что малая, скамовская семья, что большая, с Ивановыми и Жекулиными, со всеми, жившими вместе, никогда меня не огорчала. Может, это и есть наивысшее счастье…
— А на обратной дороге через Питер проехали. Так я скажу тебе, Миша, что отличная молодежь растет. Я там с одной писательской компанией пообщался — прекрасные ребята, надо бы их к хорошему делу пристроить, а то пока случайными заработками в газетах перебиваются.
— Давай фамилии, подумаем.
Маша тут же вытащила из сумочки блокнот, черкнула несколько строк, оторвала листок и передала мне. Валентин Каверин, Михаил Зощенко, Константин Федин, Всеволод Иванов… да, этим безусловно надо помочь.
— А что же сам не поддержишь?
— Я чем мог, посодействовал, теперь твоя очередь. Тем более, что я могу только поддержать в трудный момент, а ты — определить в место, где такие ребята нужны.
— Например?
— Дело писателя не только показывать, но и перестраивать мир! Мало ли у нас мест, про которые нужно рассказать всем — вот, смотрите, мы строим новое! Вот новый завод! Вот новый человек!
— Ладно-ладно, только руками не размахивай, — улыбнулся я и Маша взяла Горького за его лапищу.
— А из Англии к тебе просьба, Миша. Тамошний писатель, ты наверное знаешь, Херберт Уэлс…
Еще бы не знать. Машина времени, инопланетное вторжение, параллельные миры, разве что о попаданцах он не писал, этим у нас Марк Твен отметился.
— … так вот, он хотел бы приехать в Москву и поговорить с тобой.
— Так за чем дело стало? Пусть едет, у нас свободная страна.
— Побаивается. Но я передам, а ты уж прими его тогда, договорились?
— Договорились.
Уэллс появился у меня дома буквально через две недели, он был в поездке по Швеции и сразу, как получил сообщение от Горького, сел на пароход в Петроград, а оттуда на поезд в Москву. Чуть рыжеватые волосы на косой пробор, усы а-ля доктор Ватсон, хороший твидовый костюм… Я с удовольствием отметил, что носил он не крахмальный стоячий воротничок, а более привычную мне рубашку с отложным. И часы, наручные, а не луковицу на цепочке. Все-таки фантаст, устремлен в будущее.
После взаимных представлений и восторгов, Уэллс сразу перешел к делу:
— Мистер Скаммо, я несколько дней назад получил прелюбопытный документ, — с этими словами он подал мне пачку машинописных листов, — и просил бы, по возможности прокомментировать некоторые упомянутые пункты.