фрукты, кофе, немного сыра за тридцать пять. Меньше двадцати долларов. В Венецию они ездили то на поезде, то на автобусе. Кто-то из итальянцев говорил: езжайте поездом, автобусом в два раза дольше, а другие говорили: садитесь на автобус, приедете в два раза быстрее, чем поездом. Каждая поездка занимала около тридцати минут. Итальянцы с поразительной настойчивостью давали советы, каждый из которых оказывался в корне неверным.
По дороге из Падуи во Флоренцию: знаменитые виды Тосканы, Эмилии и Венето, знаменитые, потому что там было охуеть как красиво. Она хотела все это увидеть, ей почти захотелось обладать всем этим. Не в смысле собственности, нет: познать это, впитать, испытать это. Пребывать во всем этом. Ей хотелось увидеть Равенну и палладианские виллы Виченцы. И еще. Ей хотелось увидеть Триест, взглянуть, где бродили Джойс и Свево. На это не было ни времени, ни денег. Но она полюбила все, что видела перед собой. Прогулки по Венеции. Красота этого города, невыносимые толпы туристов – можно было подумать, что это клише, но нет, в городе кипела жизнь, он самообновлялся. Туристы были словно пятьдесят тысяч голубей на площади Сан-Марко, слегка неприятной, но примечательной частью всего, что делало город таким невероятным. Можно было идти по узким улицам и еще более узким calli, или вдоль малых каналов, и глаз привыкал к новым цветам вселенской палитры, тысяче оттенков бледно-желтого и красного, облупленным зданиям, открывающим абстракции песчаного, серовато-коричневого и розового, сепии и кроваво-красного, и краска отслаивалась от постоянной сырости, обнажая слой под слоем, а под ним еще один. Над головами с подоконников пышно ниспадали герани: алые, багряные, рубиновые, вишневые – и все красные, только красные, а окна выходили на такие узкие проулки, что непонятно было, как до них доходит свет солнца, но итальянцы могли рождать цветы своим дыханием. Каждый тенистый путь вдруг обрывался, и приходилось сворачивать направо или налево, а мелом на стене, словно рукой ребенка, были нарисованы стрелки, указывавшие направо, налево, а иногда в обе стороны. Они с Бертом не сразу догадались, для чего нужны стрелки. А означали они одно из двух направлений, в зависимости от того, куда тебе было нужно попасть: на Сан-Марко или на вокзал.
Как-то Берту захотелось сходить на выставку, нисколько (а какая разница-то?) ее не интересовавшую, – Gli Atroci Machini di Tortura nella Historia; «Ужаснейшие орудия пыток в истории», если буквально: в Венеции народ валил на нее валом.
– Я чисто из профессионального интереса, – сказал Берт.
– Ну да, конечно.
Он пошел в одну сторону, она – в другую. Утром в одном из старинных палаццо они смотрели на картины. Все вокруг разваливалось, и все же было ясно, что все это сохранится, протянет еще век, два или три. Дольше, чем оголтелый эксперимент ее страны по насаждению дикого капитализма. Она вышла к Большому каналу, немного прошла вдоль него к мосту Риальто, где они договорились встретиться, и села за столиком на pescaria, набережной по-венециански, во всяком случае, так они называли эту; кафе располагалось у каменных ступеней, что вели к мосту. Кафе было немецким, так что сперва она заказала пиво, отличное, мягкое, холодное, но не слишком. К нему сэндвич с прошутто и острым сыром. Потом кофе, потом еще один. С собой у нее был справочник Blue Guide, «Северная Италия: от Альп до Рима» – она открыла его на нужной странице, Падуя – Местре – Бассано – Венеция, но читать не стала. Просто сидела спиной к туристам, поднимавшимся с pescaria на мост по ступеням, и наблюдала за водой, что, казалось, двигалась в нескольких направлениях одновременно, отражая свет; смотрела на гондолы и гондольеров, правивших ими, и лодки бились о набережную, прочное дерево билось о камень или о дерево, как гитары без струн, корпус о корпус, резонируя; гондольеры подбирали пассажиров на короткой лестнице ярдах в десяти от мостовой, где она сидела; за соседним столиком уселась престарелая пара, точно не итальянцы, англичане, она поняла это, лишь когда те заговорили после часа молчания. Они смотрели куда-то перед собой, курили сигареты без фильтра, одну за одной, а потом тщательно давили брошенные на камень крохотные окурки носком обуви. Оба были худые, костлявые, иссохшие, слегка горбились от нехватки кальция, кожа была бледной, как у северных европейцев. Лица у них были наимрачнейшие. Они были несчастны, сидели так долго без единого слова – пока она ждала Берта, прочла пару строчек, смотрела на воду, – что ей стало интересно. Интересно, как можно докатиться до такого… сколько потребуется мучительной эмоциональной изоляции. Они медленно двигали конечностями, как черепахи на солнце, поднося к губам бокалы белого вина (которого употребили уже немало), и тщательно ставили их на стол, подносили сигарету ко рту, бросали окурок, поднимая стопу, чтобы его затушить, чуть наклоняясь вперед, подняв брови оттого, что это действие требовало усилий, и доводили дело до конца – растирали, размалывали, давили. Им принесли пепельницу, но они ей не пользовались.
Наконец, из ниоткуда раздался голос старухи, обращавшейся к своему спутнику, звучавший сухо, с акцентом английской знати:
– Что ты будешь делать со всеми своими деньгами, Джон?
Последовала долгая пауза, она (и Анна, и вся вселенная) ожидала ответа.
– Не знаю, – наконец ответил он, пожав лицом, если так вообще можно сказать, с миной безразличия, стряхнул пепел с сигареты, стряхнул пепел с брючины, не глядя на старуху, глядя сквозь нее, хотя та, казалось, впервые смотрела прямо на него.
– Пожалуй, пущу в оборот, – добавил он.
После чего две ящерицы в молчании вернулись на свой камень, нагретый солнцем. Анне казалось, что им нужно разогреть кровь до нужной температуры, чтобы функционировать.
Анна расплатилась своей новой картой Visa. Путешествие добавило к сумме ее долга примерно тысячу восемьсот долларов, может, чуть меньше. Вместе с кредитом на обучение выходило почти двадцать пять тысяч. Она хотела выпуститься, чтобы устроиться на работу, не приносившую дохода. Бездоходная, должно быть, ее второе имя.
После того как они вернулись в Нью-Йорк, однажды днем она застала Берта дома на кухне; дома он бывал редко, много работал – сейчас он перекладывал тарелки в посудомоечной машине. Вид у него был остервенелый. Он был вне себя от злости.
– Ты их как подковы с сорока футов сюда мечешь, что ли?[90] – проворчал он, с грохотом заталкивая поддон внутрь.
– Неужели ты так из-за этого злишься? Тебя постоянно нет дома, а когда ты появляешься, что само по себе великая редкость, тебя только это заботит? Да что с тобой