в таком случае все улажено: ты будешь танцевать в отеле. А по возвращении снова приступишь к занятиям в балетной школе. – Он потрепал меня по руке и обвел глазами вереницу фамильных портретов. – Никому в моей семье нет необходимости работать. Все могут быть леди и джентльменами и ничем себя не утруждать.
– Я – не – хочу – быть – леди – и – ничем – себя – не – утруждать, – отчеканила я сквозь зубы. – Я – должна – танцевать.
– Знаю, знаю, – успокаивающе произнес баббо. – Я лишь хотел сказать, что у тебя есть выбор, Лючия. У меня и у твоей матери его не было, но у тебя есть. Угадай-ка, что случилось?
Я знала, что он собирается переменить тему, что он уже выслушал меня, и больше ему это неинтересно. Я приготовилась перебить его, вернуться к тому, что меня волновало, еще раз попытаться настоять на своем, но в этот момент меня вдруг охватило неодолимое желание замотать головой, трясти ею до тех пор, пока мир вокруг меня не закружится, пока я не смогу устоять на ногах, пока не провалюсь в забытье от этой тряски. Но мне вспомнилось недавнее выражение отвращения и тревоги на лице Джорджо, когда он принес мне воды, и что-то меня остановило, как тормоза мчащийся на полном ходу автомобиль.
– Что, баббо?
– Пикассо отказался писать мой портрет. По всей видимости, великий мастер сейчас «слишком занят». Можешь ли ты в это поверить?
Я заметила, что баббо это порядком задело. Мне хотелось сказать, что мне это совершенно неинтересно, что мне вообще плевать. Но собственная ярость напугала меня, и я постаралась удержать этот кипящий от яда и боли голос внутри.
Поэтому я глубоко вздохнула и с поддельным любопытством спросила:
– Тогда кто же нарисует тебя для фронтисписа твоей новой книги, баббо?
– Я подумываю обратиться к Бранкузи. – Он отвернулся от меня и перевел взгляд на стену с портретами. Опять. – Да, думаю, Бранкузи вполне подойдет.
Октябрь 1934 года
Кюснахт, Цюрих
– И все? Вы просто взяли и поехали с ними в Англию? – Доктор Юнг сидит совсем близко ко мне. На коленях у него лежит моя рукопись.
– Наверное, часть меня хотела это сделать. – Я смотрю на свои руки, как будто держу в них ответы. Вижу сморщенный розовый шрам на большом пальце. – Кое-что я не сказала мадам Егоровой.
– Что, например?
– Я не могла признаться ей, что у меня больше нет сил бороться. Ее уроки так меня изнуряли… они забирали у меня всю энергию. Это было невыносимо физически. Невероятное напряжение, постоянные повторения… Я была на грани истощения.
Доктор ободряюще кивает.
– Это было похоже на… ну вот, как если бы она велела мне участвовать в еще одном сражении, когда предыдущее едва закончилось. Моя жизнь была постоянной борьбой – с родителями, их убеждениями, их ожиданиями. – Я провожу рукой по лицу. Одни только разговоры об этом уже утомляют меня.
– Вы всегда чувствовали себя подобным образом?
– Нет. Но к тому времени я начала смотреть на вещи по-другому. Видеть все более ясно. Происходило что-то неправильное… губительное, разрушительное, и я почувствовала первые проблески этой… опасности.
– Кажется, мы продвинулись вперед, мисс Джойс. Вы сегодня необыкновенно красноречивы. Что же такое вы начали замечать? – Доктор Юнг встает и, по своей привычке, принимается расхаживать по кабинету.
– Мне тоже хочется немного походить, доктор, – говорю я, встаю с кресла и подхожу к окну. Сегодня холмы совсем голубые, и их окутывает туман. Я слышу, как хлопает дверь и лает собака, а над озером носятся чайки, резко разворачиваются в воздухе и ссорятся из-за добычи. Или еще из-за чего-то. – Я начала видеть и другую сторону жизни в квартире на Робьяк-сквер.
– Продолжайте, мисс Джойс. – Доктор тоже подходит к окну, становится рядом и следит за моим взглядом. Мы смотрим на холмы за озером.
– Я стала понемногу понимать, что все мы – спицы в колесе баббо. Что мы – часть его истории. И что, если ничего не произойдет, я застряну там навеки. Застряну в его выдуманном мире.
– И это вас напугало?
– Да. Мама была счастлива тем, что покупала новую одежду и каждый вечер ужинала в ресторане. У Джорджо были деньги миссис Флейшман, и это его вполне удовлетворяло. Но я… я хотела большего.
– Сделаем круг по комнате, мисс Джойс? – Доктор Юнг предлагает мне руку, я подхватываю его под локоть. Какая огромная рука. Словно ствол дерева.
– Я чувствовала, что из меня уходит жизненная сила. Я очень устала, но продолжала тянуться, продолжала напрягать все мышцы. И у меня было ощущение, что балет совсем не интересен баббо, он не вдохновляет его, и он постепенно отдаляется, отбрасывает меня, как прохудившийся, ненужный костюм.
Я иду в ногу с доктором; мои обкусанные ногти цепляются за его рукав. И на несколько секунд мой разум уплывает в совершенно другое место. Какой бесформенной, бессмысленной становится жизнь, когда достигаешь ее середины. Как она темна, какой хаос воцаряется в ней. Лишь теперь, с помощью мемуаров и вопросов доктора, я могу понять, сформулировать все, что со мной произошло. И эта мысль возвращает меня к Беккету.
– Меня поддерживала любовь к Беккету. Она заставила меня заметить то, что ускользало от моего взора раньше. То, как баббо втянул всех нас в свой мир, как мы все вертелись вокруг него. И глаза на это мне открыл Беккет.
– Каким образом? – Доктор медленно проходит мимо картины, изображающей мандалу, я следую на полшага за ним. Подол моего атласного платья струится по полу.
– Я видела, как это происходит с ним. Влюбленность словно раскрыла мой разум. Мне трудно это объяснить. – Я замолкаю и вспоминаю слова баббо, сказанные им накануне вечером. За ужином я рассказала ему о своем сне. Беккет и я были вместе, в Лондоне. Мы гуляли по Гайд-парку, а вокруг нас летали сороки. Я не очень хорошо запомнила этот сон – лишь сильный запах молодой зелени, кружение птиц. И синие глаза Беккета. Но что-то тяжелое застыло в их глубине… как будто я перешла глубокое, невыносимо-голубое море и вдруг выбралась на грязноватую полосу отлива. Закончив пересказывать, я вдруг увидела, что на ресницах баббо повисли слезы, и он пытается их сморгнуть. Он сказал, что Беккет покинул Ирландию и отправился в Лондон, чтобы пройти курс лечения «говорением». Сейчас. Беккет делал то же, что и я. В это же самое время. На минуту мне опять подумалось, что наши судьбы все же связаны, переплетены. Но баббо сказал –