Читать интересную книгу Россия — Украина: Как пишется история - Алексей Миллер

Касьянов: А он платил за нее?

Миллер: Об этом Чикаленко умалчивает. Как раз на этом фоне очень хорошо понятно, что происходит в 1914 г., потому что война еще не началась, но запах ее уже есть. И Чикаленко совершенно меняется, у него резко активизируется воображение, потому что он понимает, что вот-вот что-то начнется, и поэтому все старое изменится: мир после этой большой войны будет другой, и если правильно подсуетиться, то в этой ситуации можно много чего поймать. И таково общее воздействие приближающейся и начавшейся войны на сознание всех националистов на окраинах. В каком-нибудь 1912 г. единственное, что можно сделать,— это торговаться с властями за мелкие уступки с неизвестным исходом и торговаться с кадетами — сколько украинских требований об автономии они включат в свою программу за поддержку со стороны украинских деятелей на выборах. В 1914 г. ситуация уже совершенно другая.

А следующий очень важный фактор — это оккупация. После знаменитого Горлицкого прорыва 1915 г. значительная часть Украины оказалась под властью немцев. И так же, как и в Белоруссии, немцы, среди прочего, проводят политику дерусификации. Прежде всего они запрещают к официальному использованию русский язык, а вместо этого объявляют официальными языками украинский и белорусский. Это, конечно, не приводит к какой-то резкой смене языковых предпочтений населения, но имеет гигантское символическое значение, потому что немцы впервые создают ситуацию, в которой владение украинским языком становится преимуществом и в которой доминирующий русский язык — язык государства — вдруг оказывается дискриминируемым.

Касьянов: Это про какие регионы идет речь?

Миллер: Весь правый берег фактически занят немцами, Киев занят в 1915 г. Еще один крайне важный момент — это лагеря для военнопленных. Потому что немцы, а вслед за ними и австрийцы создают лагеря для украинцев. Для того чтобы людей в эти лагеря рекрутировать, многим приходится объяснять, что они украинцы. Там есть специальные техники вроде «Шевченко знаешь? Любишь его?». Потому что разные люди называют себя хохлами, малороссами и т. д. и в украинский лагерь идти не хотят. Потом выясняется, что в украинском лагере лучше кормят и вообще условия лучше. Кстати, среди возвращающихся из немецкого плена людей российские спецслужбы того времени отлавливали украинцев по признаку упитанности. Там их кормили лучше, поэтому русский, возвращающийся из плена, был тощий, а украинец — нет. Там с ними работает Союз освобождения Украины, который занимается обучением грамоте на украинском, националистической пропагандой, и готовят к созданию украинских частей.

Касьянов: Я думаю, термин «националистическая пропаганда»…

Миллер: Ну как, вся такая пропаганда — националистическая. Не в советском смысле…

Касьянов: Вот советский смысл это понятие и дискредитирует.

Миллер: Но мы уже далеко уехали от советского времени и понимаем, что бывает русская националистическая пропаганда, украинская, немецкая и т. д. И они все плохие, потому что это националистическая пропаганда.

Касьянов: Для нас как для исследователей не имеет значения — плохие они или хорошие, они просто есть.

Миллер: Имеет значение, потому что людей учат…

Касьянов: Любить свою нацию.

Миллер: И ненавидеть чужую, потому что в пропаганде того времени, конечно, речь идет скорее о втором, чем о первом.

Касьянов: В военных лагерях — да.

Миллер: Трудно себе представить иначе. И наконец, еще одна очень важная вещь, когда в 1917 г. Временное правительство и Корнилов как главнокомандующий решают в качестве последнего ресурса для мобилизации боевого духа начать национализацию частей. В мемуарах Скоропадского есть чудесный эпизод, когда он пытается убедить Корнилова, что не надо украинизировать части: «Был я в Киеве, видел я этих украинцев. Они мне очень не понравились. Во-первых, потому что фанатики, во-вторых, потому что очень активные. Добром это не кончится» (опять по памяти цитирую). Он получает приказ Корнилова о национализации, как хороший царский генерал выполняет его и этим зарабатывает авторитет среди украинцев, который вскоре позволит ему стать гетманом. То есть масса всяких воздействий, которые мобилизуют этничность. В западной части (яркий эпизод, чтобы было понятно, что происходит) в Галицию входят венгерские части. Они не очень знают славянские языки. Когда они спрашивают местных крестьян, кто они, и получают ответ «русины», это им напоминает понятное слово — «русские», со всеми вытекающими последствиями.

Эти русины-русофилы помещаются в концентрационные лагеря Терезин и Таллергоф. Это первые концлагеря, которые создавались на территории Европы. Европейцы (британцы) организовывали концлагеря во время Бурской войны, но это было все-таки в Африке. Когда начинают говорить о том, что Гитлер научился у Ленина, то Ленин-то научился у австрийцев.

Касьянов: У Франца-Иосифа.

Миллер: А первыми это англичане придумали в англо-бурскую войну — демократия, между прочим.

В лагерях плохо, и террор против русофильствующих униатских священников есть, вплоть до повешения на воротах церкви. Это как раз та картинка — повешенный на воротах церкви священник,— которую видит, перед тем как погибнуть, протагонист гениального романа Йозефа Рота «Марш Радецкого». На русский, кстати, переведенного. Весьма вероятно, что и на украинском он есть. В результате в 1915 г. часть этих галицийских политиков обращается с просьбой к императору официально переименовать их в украинцев. Там была комиссия, но они получили отказ. Но это любопытно: как какие-то опции в ходе войны оказываются совершенно не у дел, а какие-то, наоборот, поднимаются на поверхность. Плюс русофильство в этой части очень пострадало во время русской оккупации, потому что оккупационная политика русских властей была совершенно идиотская: они стали преследовать униатство и оттолкнули значительную часть населения, хотя изначально оно приветствовало приход русских частей в Галицию.

Касьянов: Но как это связано с русофильством?

Миллер: Ну, в Галиции было довольно сильное русофильство даже накануне Первой мировой войны.

Касьянов: Но тогда почему русская оккупационная власть преследовала русофильство?

Миллер: Она не преследовала русофильство, она преследовала униатство, а многие местные униаты были русофилы, но от униатства им отказываться вовсе не хотелось. Поэтому, преследуя униатство, оттолкнули очень многих, прежде симпатизировавших. И разумеется, преследовали украинофилов. А в целом нужно сказать, что в этот период нельзя говорить даже об украинстве как о чем-то едином. Есть украинцы — мы говорим о сознательных украинцах,— которые по-прежнему делают ставку на победу России, есть такие, кто делают ставку на немцев, и те, которые делают ставку на Габсбургов. Габсбурги, притом что они довольно слабы в военном отношении, натренировались уже играть в национальном вопросе в XIX в. Они имеют очень интересную тактику на длительную перспективу: у них есть свой Вильгельм Габсбург, который позиционирует себя как украинец, и у него большая популярность, и он, кстати, в отличие от немцев относится к украинцам не слишком потребительски, т. е. он не пытается просто выжать из этой территории как можно больше хлеба. Он готов стать украинцем и монархом Украины — Василем Вышиваным.

И чем дальше мы идем, тем больше из войны мы вползаем в революцию, и мне кажется, что здесь очень важно, что в 1916—1917 гг. и позднее появилась очень важная возможность у украинских левых партий «продавать» национальную программу вместе с социальной. То есть они говорят о земле и говорят, что вопрос о земле будет решен в украинском государстве. И это очень важно, так как возникают новые способы пропаганды украинской идеи через вызывающий очень большую отзывчивость у крестьян мотив земельного вопроса.

Касьянов: Фактически ты начал не столько деконструкцию официального доминантного нарратива, сколько выстраивание рядом с ним другой, более разнообразной и многослойной, картины того, что происходило в период Первой мировой войны и революции. Я бы хотел прокомментировать несколько тезисов. Первый тезис — о многообразии украинского движения. В конце ты сказал о левых партиях и левом украинском движении — это очень важный пункт с точки зрения ретроспективы. Потому что, когда мы говорим «украинское национальное движение», возникает ассоциация с теми, кто говорил о независимости или автономии. Фокус в том, что о независимости в украинском национальном движении рубежа XIX—XX вв. в Российской империи вообще никто не говорил, кроме радикалов, которые рассматривались в самом движении как маргиналы. Да и в целом украинское национальное движение на общеимперском фоне было достаточно маргинально. Если его сравнить с теми же кадетами, то величины несоотносимы. Тем не менее эволюция украинского движения от его возникновения как политического явления в начале XX в. к революции, которую историки сейчас называют украинской, интересна тем, что это больше движение, обращенное к социальным проблемам. Ведь не зря к 1918—1919 гг. это в основном те, кого можно назвать эсерами, и те, которые смотрят больше в сторону крестьянства и его социальных нужд. Еще очень интересно, что практически малоисследованный аспект — это неполитическое украинское движение. С одной стороны, оно культурническое, которое у исследователей, склоняющихся к политической истории, считается чем-то второсортным, потому что оно занималось просветительской деятельностью и было в чем-то «соглашательским», его деятели предпочитали легальные формы. С другой стороны, еще один важный элемент национального движения — кооперативы, разные виды хозяйственной самоорганизации, которые в случае с Украиной принимали национальные формы. Например, популярные сельскохозяйственные брошюры печатались на украинском языке. Этот акт недооценивается историками, потому что там нет такой политической эффектности, чтобы можно было описать захватывающую борьбу с «имперским режимом». Это рутинная каждодневная деятельность, которая очень важна, но не привлекает особого внимания, поскольку это другие цвета радуги, не желтый и синий. В общем, украинское движение этого времени очень разнообразное, противоречивое, там есть враждующие группировки, и не только по социально-классовому признаку или ориентации на какие-то социальные группы. Предположим, левые враждуют с либералами или с каким-то аналогом кадетов, националисты враждуют с левыми или с теми же либералами, против либеральной интеллигенции в 1904—1905 гг. выступает Донцов, причем выступает как социал-демократ, а не как националист, а уже в 1913 г. он выступает против них как националист, считает их «соглашателями». То есть картина очень сложная, нет единого национального движения, стремящегося к единой согласованной цели. И к моменту краха центральной власти и начала революции это движение очень фрагментированно, раздроблено и не имеет серьезной силы, но, как ни странно, когда происходят выборы в Учредительное собрание, оно получает достаточно большой процент голосов. Учтем, что это происходит в основном в городах, тем не менее оно имеет какое-то влияние и, как оказывается, представляет собою явление достаточно широкое, но не структурированное. То есть оно не может мобилизоваться как единая сила, которая в состоянии единым мощным движением противостоять чему-то и организовать что-то конструктивное, внутри него слишком много противоречий. Следует учесть и то, что основу этого движения составляла национальная интеллигенция — и не только городская, которой было очень мало, но и так называемая земская, та, что, как правило, состояла из выходцев из села, небольших городов и местечек и там же работала. Все эти сотни и тысячи счетоводов, мелких бухгалтеров, учителей начальных школ, кооператоров, землемеров, агрономов и др. составили социальную базу национального движения, очень близкую к крестьянству. Это важная часть действительности, которая важна для понимания того, что происходило в 1917—1920 гг., «откуда есть пошла украинская революция». Внешний фактор тоже очень важен и он тоже в национальном нарративе рассматривается только в одном аспекте: противостояние России, причем как таковой, независимо от того, имперская она или демократическая,— и Украины, опять-таки как таковой. То есть России как центра и Украины как территории и некой идентичности, которая стремится самореализоваться в независимость. А ведь даже в начале революции никто не говорил серьезно о независимости. До начала 1918 г. речь шла об автономии в составе демократической России. И все переговоры с центральным правительством в Петербурге велись о большей или меньшей автономности, но уж никак не о независимости. Есть очень интересные дневники Бориса Мартоса, который присутствовал на первом съезде крестьянства.