который, по словам Улисса, принадлежит Ватикану. Так было в течение многих веков, пока при социализме чехи не забрали лес себе, а теперь пришлось возвращать. Одиссей мой в прошлой жизни работал в здешних краях лесником и знает о чем говорит. Но не означает ли это, что вернуть придется не только лес и немки пришли сюда именно с этой целью – осмотреть, а впоследствии взять все, что им когда-то принадлежало?
Смотрю вслед уходящим женщинам и снова принимаюсь копать. Девчонка права. Ну ладно, допустим, на ремонт фасада у священника нет денег. Но почему Анна не хочет посадить цветы? У всех соседей в деревне уже вовсю распустились весенние первоцветы, а тут пусто. А как хорошо смотрелись бы в саду клумбы, альпийские горки, кустовые розы, гиацинты – всё, чем так увлечена была моя неверующая бабуля в Купавне и молилась на цветы, когда собирались в дальнюю дорогу ее дети или сдавали экзамены внуки. Конечно, матушка Анна может попросить о своих попечениях у вертограда небесного, но разве не украшают благочестивые христиане земные обители и храмы цветами?
А впрочем, мое ли это дело – где цветы, какой фасад, чей лес, чей дом, чья земля и чье небо? Моя задача – посадить картошку. Поздновато, конечно, надо было бы на полмесяца пораньше, но ничего – и так вырастет, земля неплохая, а на новом месте картошка всегда хорошо растет. Зато осенью, когда меня здесь не будет, они станут жечь вместе с детьми костры и запекать свою картошку, как это делали когда-то мы в купавинском детстве. И не важно, будут они меня вспоминать или нет. Мне кажется, мое присутствие сделает их более дружными. Дети сначала были недовольны тем, что в доме поселился непонятный человек. Они не говорили этого прямо, но и не скрывали. Не здоровались со мной, не отвечали на вопросы, даже не улыбнулись ни разу. Может быть, их так настроила мама, а может быть, я сам вызывал у них недобрые чувства и они не вполне понимали, кто я – рабочий, обслуга или дворецкий; впрочем, для последнего мне не хватает выправки. А теперь привыкли, не настолько, конечно, чтобы по мне скучать, но я все равно хочу их отблагодарить и уйти не один.
Я должен увести с собой судью, чтобы он не досаждал матушке Анне, не мешал детям, я должен убедить его оставить дом, потому что обитатели его ни в чем не виноваты. Напрасно он влезает в их сны, распахивает окна, скрипит половицами и дверными петлями. Зря предъявляет права на шкафы и комоды, роняет ножи и прячет украшения. Новые жильцы здесь ни при чем, а он не карпатская ведьма. С батюшкой на эту тему говорить бессмысленно, для него это все глупость и суеверие, а я понимаю, что все не так просто. У мертвых, как и у живых, есть свои права и обычаи, и с ними надо уметь договариваться, чтобы следующие живые договаривались с нами, когда мы уйдем. А иначе в мире что-то необратимо нарушится.
Свидетельство о рождении
Мы продали Купавну за шестьсот тысяч тогдашних рублей. Половину получил я, половину забрал себе Стас. Не исключаю, что у него были свои договоренности с покупателем, но проверить этого я не мог, а заниматься продажей дачи сам – тем более. Куда дел жених моей кузины деньги, понятия не имею, но, похоже, Стасик кончил плохо. Я даже не уверен в том, что они успели сыграть свадьбу. Рая никогда мне о нем больше не рассказывала, год спустя она вышла замуж за шведского русиста из Упсалы, и я не знаю, жив ее первый суженый или пребывает в царстве теней. Однако и мне злополучные купавинские деньги следовало бы выбросить, отдать нищим, вложить в «Чару» или в «МММ», пусть бы они там прогорели, но я их, батюшка, себе на беду взял и решил купить Кате шубу. Предыдущую зиму она кое-как проходила в демисезонном пальтишке, но оно годилось разве что для старшеклассницы из многодетной семьи в южной губернии.
Я задумал сделать сюрприз и поехал на Тушинский рынок, потому что, по слухам, там все было дешевле, чем в Лужниках.
Зима в девяносто третьем году наступила очень рано. Уже в конце октября лег снег и больше не сходил. Девятнадцатого ноября – как сейчас помню – с утра стояла ясная морозная погода, а к вечеру немного потеплело, задул сырой ветер и началась метель. Я плохо знал этот район и вышел не из того выхода метро, двинулся мимо железнодорожной станции и заводских строений вдоль палаток, ларьков, магазинов и дошел до безобразного крытого сооружения, где чавкала под ногами грязь и приветливые восточные люди не продавали ничего, кроме овощей и фруктов. Рядом с рынком доживал последние дни огромный завод, на котором когда-то работали тысячи людей и делали двигатели для военных самолетов. Рабочие продолжали приходить сюда и теперь, но скорее по привычке, получая с запозданием те же гроши, что и я в своем издательстве, и я вновь ощутил родство с этими растерянными, опустошенными людьми и одновременно почувствовал злость: почему вы всё терпите, почему не протестуете? Ведь в отличие от нас вас – много, вы – сила, вы – пролы, и, если вы разом выйдете на улицы, если перекроете дороги, если пригрозите штурмом взять Кремль, с вами станут считаться. Вон с поляками же посчитались. Где же наша русская солидарность?
Но они угрюмо молчали либо отчаянно сквернословили и не поддавались ни на какие призывы, и мне сделалось ужасно грустно, отец Иржи, так грустно, что, может быть, поэтому я не сразу заметил, как обронил перчатки. Хорошие, кожаные, мне подарила их Катя на прошлый день рождения. Я жутко расстроился и сделал несколько шагов назад, чтобы их поискать – но где там! Все было засыпано свежим ноябрьским снегом.
Это оказался не тот рынок, который был мне нужен. А снег не переставал валить, он вихрем носился над землей, колол лицо и запястья голых рук, пробирался за шиворот, в ботинки, на тротуарах вырастали сугробы, и добрые люди посоветовали мне не идти пешком, но доехать на трамвае до следующей станции метро и потом вернуться на Тушинскую и выйти в город из первого вагона.
На остановке вместе со мной в трамвай вошла пара – молодая женщина и парень лет двадцати пяти. Он был очень смешной, без шапки, с густыми волосами и пышной волнистой русой бородкой,