наконец сделать ей в ту ночь предложение и первому сообщить об этом старшему в нашем роду, пригласить его в качестве свадебного полковника на брачный пир, но в начале двенадцатого, когда встала апрельская ущербная луна, умолкли птицы и мы собрались расходиться, Алеша как-то грустно, уныло сказал, что вот в стране все меняется, новые порядки заводятся и надо бы и нам, раз уж такое дело, поделить участок. Разумеется, фактически ничего не изменится, мы будем так же вместе всем пользоваться, как и раньше, и никаких заборов посреди восьми соток строить не станем, но на бумаге лучше все оформить – так будет вернее.
Сам он до такого додумался или ему подсказала жена, не знаю. Но я уже открыл было рот, чтобы изречь нечто философское про непредсказуемость и загадочность русского пути и, разумеется, согласиться, как вдруг услышал:
– Я против.
Это прозвучало в сырой ночной тишине так звонко, неожиданно и ни с чем не сообразно, что в первый момент было неясно, кто эти слова произнес. Как если бы кто-то чужой, посторонний, никем не замеченный вошел в калитку и появился на террасе. Или бросил с улицы камень в едва освещенное печальной луной окно.
Я смотрел на Катю и не верил глазам. Они с Алешей друг в дружке души не чаяли, могли часами говорить о чем угодно, он был в восторге от моего выбора, ибо никогда не ожидал, что в такого безответственного человека, как я, могла влюбиться серьезная, умная девушка. И вдруг это маленькое, трогательное создание, чадо, дитя, моя возлюбленная, моя юная невеста, которую, если уж на то пошло, никто не спрашивал, и она не имела на Купавну ну никаких юридических и моральных прав, выступила против Алексея Петровича. Я так опешил, что не мог вымолвить ни слова, а дядюшка поднялся – нескладный, прихрамывающий, со своим радикулитом, со сбитыми набок светлыми волосами и высоким лбом – и пошел под цыганским солнышком на последнюю электричку, тяжело ступая по земле, и я чувствовал, как земля всхлипывает и жалеет его.
Позднее Алеша говорил мне, что ожидал подвоха, но только от меня, а не от Кати. Что ж, интуиция была всегда нашим слабым родовым местом. А я усадил любимую перед собой и стал рассказывать ей, как ребенком после смерти отца боялся на даче ночевать, когда дядюшки не было, но стоило ему появиться – и весь мой страх пропадал. Как он ходил вместе со мной ловить рыбу на новый карьер и однажды полчаса вытаскивал крючок из моих трусов, после того как я неудачно закинул удочку. Как он чинил мой велосипед, как мы ходили ночью с бреднем по речке Камышовке и вытащили килограммового золотого карася и он отдал его мне, а наутро я показывал его пацанам и мне все завидовали. Как мы играли с ним в шахматы и он жертвовал мне в самом начале ферзя и все равно обыгрывал, но потом я научился и мы играли почти на равных. Как я сломал железный топорик, когда попытался открыть погреб в маленьком дядюшкином домике, и бабушка – что было редкостью – меня отругала, а он спокойно объяснил, что надо было повернуть топорик в другой плоскости и тогда ничего бы с ним не случилось. Я пробовал Катю уговорить взять свои слова назад и извиниться, но она стояла на своем – маленькая, злая, безжалостная, никогда и ни в чем не сомневающаяся.
– Я делаю это для тебя и твоих детей. Никому нельзя уступать ничего своего! Это было решение твоего деда.
Боже мой, так вот что она вынесла из наших домашних мифов!
– Но оно ничего не значит! – возопил я. – Да, возможно, дед любил мою маму больше, чем своих сыновей, потому что она дочь, девочка. А он по собственному опыту знал, насколько женщинам живется труднее, чем мужчинам. Боялся, что у нее не сложится жизнь из-за того, что ей попадется кто-то похожий на него. Но здесь все построено, удобрено, сделано на дядюшкины деньги.
– Это не важно, – отрезала Катя. – Считай, что он платил за аренду. Купавна принадлежит твоей семье. И точка.
Я смотрел на свою женщину и не узнавал ее. Что с нею сталось? Куда делась ее стеснительность, застенчивость, кротость? Ноздри расширились, раздулись, как у скаковой лошади, глаза сузились и заблестели. Да, матушка Анна, если Катя брала себе что-то в голову, то переубедить ее было невозможно и в своей правоте и в неправоте она была готова идти до конца.
Когда я рассказал обо всем маме, та пожала плечами:
– Это был твой выбор. Надеюсь, неокончательный. Хотя как раз в этом случае я могу ее понять.
Катя ушла спать, и несколько ночей мы были очень далеки от того, чтобы делать детей. На дачу, как и дядюшка, больше не ездили. А какое-то время спустя позвонила моя сестра и сказала, что пришла повестка из суда, однако ни она, ни мама идти на заседание не намерены.
– Вы эту кашу заварили, вы и расхлебывайте.
На суде дядюшка молчал, а его адвокат напирал на то, что не сестра истца и не ее дети, а именно Алексей Петрович был фактическим хозяином дачи. Это же подтвердили и Кука, и все соседи, которые пришли на суд и встали на сторону отставного полковника. Адвокатом был второй мой дядька, человек образованный и красноречивый; он вошел в раж и стал говорить о бессердечном, неблагодарном, хамском поколении, которое ни во что не ставит старших. Это было уже совсем лишнее, и если бы он вовремя не замолчал, то, может быть, судья наперекор всему и решила бы исход дела в нашу пользу. Но когда слово дали мне, я говорить отказался.
Однако Катя не хотела сдаваться. Она была по-настоящему разозлена, твердила о том, что закон на нашей стороне, и требовала, чтобы мы заняли где угодно денег, наняли адвоката и подали апелляцию.
– Это дело принципа, и ты не имеешь права никому уступать. Купавна целиком – твоя и твоей семьи! Ну что ты молчишь?
А я молчал, потому что понимал: я не могу после этого сделать Кате предложение. Не потому, что хочу ее наказать, а просто это было бы насилием над самим собой, над тем родовым преданием, из которого она выбрала лишь то, что было выгодно ей. Ну или пусть даже мне, как она мою выгоду понимала. Я должен был эту историю внутри себя пережить, переварить, отодвинуть, а пока что неотступно думал про землю,