Школу на несколько недель, он спрашивает Деррида, не сможет ли тот «немного поддержать боевой дух ребят перед конкурсом… хотя бы просто болтая с ними»[331]. Альтюссер жалеет, что несколько месяцев жил невыносимой жизнью, и просит у Деррида извинения за то, что не нашел времени поговорить с ним иначе как на бегу.
Ситуация в скором времени осложняется. Становится ясно, что Альтюссер вне игры как раз в тот момент, когда он более всего нужен студентам, готовящимся получить звание агреже. Деррида, несмотря на значительную нагрузку в Сорбонне и интенсивную работу над несколькими текстами, безропотно подхватывает эстафету. «Я больше не знаю, что со мной… у меня только что был сеанс лечебного сна, – пишет ему Альтюссер вскоре после письменных экзаменов. – Как дела у ребят? И как дела у тебя, ведь я без всяких предупреждений переложил на тебя эту тяжелую ношу, чего делать правда совсем не хотел». Альтюссера помещают в частную клинику в Эпине-сюр-Сен, где через несколько дней его можно навещать: «Я не осмеливаюсь сказать, что увидеть тебя было бы для меня истинной радостью, но это у черта на куличках… Искреннее тебе спасибо за все то, что ты делаешь, и спасибо прежде всего за то, что ты есть, такой, как есть»[332]. Деррида отправляется в Эпине, чтобы навестить его в клинике, что он сделает еще не раз.
10 июня Альтюссер жалуется, что должен еще задержаться в больнице, хотя это ему самому тяжело. «Сильные приступы ставят препоны на пути возвращения к реальности». Со своими студентами он сможет повидаться накануне устных экзаменов, как он и надеялся. 3 августа он начинает идти на поправку и желает высказать признательность Деррида: результаты экзаменов на звание агреже у философов школы в этом году исключительные, и он понимает, в какой мере этот успех связан с Деррида. «Я не буду развивать эту тему дальше, поскольку ты бы мне не дал договорить, но это все же так»[333].
Хотя Деррида теперь знает, в каком тяжелом психическом состоянии находится Альтюссер, последнему известны прошлые переживания Деррида, и он не упускает случая сыграть на них. Между ними складываются странные отношения. Вот что пишет Альтюссер, постепенно оправляющийся после кризиса:
Я хорошо понял, что ты был не просто свидетелем моего приключения: мало того что из-за него на тебя была переложена огромная работа, под грузом которой ты мог бы и надорваться, так она еще должна была создать у тебя своего рода послевкусие воспоминания, которое ты пытался отбросить в другие, трудные для тебя времена: ты, конечно, свидетель, но, быть может, благодаря тому, что со мной происходило, свидетельствующий через третье лицо о том, что походило на прошлое. За все, что ты сделал и сказал мне и что хранил для меня, я тебе бесконечно благодарен[334].
Эта искренняя близость сохранится на многие годы, проявляясь по крайней мере в моменты депрессии и госпитализации, которые будут повторяться почти каждый год. «Благословляю тебя за то, что ты есть, и за то, что ты мой друг, – пишет ему также Альтюссер. – Оставайся моим другом. Твоя дружба – одна из немногих причин верить в то, что жизнь (пусть и полная драм) стоит того, чтобы жить»[335]. В этот период, когда Альтюссер начинает проходить новый анализ у Рене Дяткина, он пишет тексты, которые впоследствии принесут ему славу. «Философские разговоры между нами были редкими, если не сказать вовсе отсутствовали», – скажет Деррида Майклу Спринкеру[336]. Но не всегда это было так. 1 сентября 1964 года Деррида приступает к углубленному анализу статьи, переданной ему Альтюссером: речь идет о работе «Марксизм и гуманизм», которая в следующем году станет последней главой книги «За Маркса». Деррида дает честный комментарий, демонстрирующий в то же время близость позиций:
Посланный тобой текст я считаю превосходным. Мне этот «теоретический антигуманизм», предложенный тобой с таким напором и столь строго, кажется очень близким, я понимаю, что он именно твой, понимаю, по-моему, то, что означает в некоторые моменты понятие «идеологического» гуманизма, необходимость идеологии в целом, даже в коммунистическом обществе, и т. д. Меньше я был убежден тем, что связывает все эти тезисы с самим Карлом Марксом. Вероятно, мое недоверие, как и чувство, что другие посылки, не марксистские, могли бы требовать такого антигуманизма, во многом обусловлено моим невежеством. То, что ты излагаешь начиная со 116-й страницы, с моей точки зрения, отлично показывает разрыв Маркса с определенным гуманизмом, определенной связкой эмпиризма и идеализма и т. д. Но радикализация часто, в ее наиболее сильных и соблазнительных моментах, кажется мне очень альтюссеровской. Ты мне скажешь, что «повторение» Маркса не должно быть его «рецитацией», тогда как углубление и радикализация – это и есть верность. Несомненно. Но разве тогда нельзя прийти к тому же результату, начав с Гегеля или Фейербаха? К тому же, хотя меня полностью удовлетворяет то, что ты говоришь о сверхдетерминации и «инструментальной» концепции идеологии, а также о сознании и бессознательном… меня смущает само понятие идеологии по философским причинам, которые, как тебе известно, меньше всего можно считать «реакционными». Напротив. Мне кажется, что это понятие все еще остается пленником определенной метафизики и определенного «перевернутого идеализма», о котором ты знаешь лучше всех остальных. У меня даже складывается впечатление, что оно угнетает и тебя самого… Нам нужно будет снова поговорить обо всем этом с текстами Маркса под рукой… и чтобы ты заставил меня читать[337].
В начале 1960-х годов срок работы ассистентом ограничен четырьмя годами. Поэтому Деррида должен в любом случае уйти из Сорбонны осенью 1964 года. Несколькими месяцами ранее Морис де Гандийак советует ему подать заявку в CNRS на два года академического отпуска, чтобы вплотную заняться диссертацией, что он и сделал. По словам Жана Ипполита, кандидатура Деррида напрашивается сама собой, и препятствий его утверждению не должно быть, тем более что Ипполит является членом комиссии[338]. Но перспектива двух лет сплошных исследований Деррида больше пугает, чем соблазняет. Хотя у него сохранились довольно болезненные воспоминания о годах ученичества в Высшей нормальной школе, его очень привлекает должность «каймана» философии:
Несмотря на страдания, я проникся Школой как соблазнительным, притягательным образцом, так что, когда Ипполит и Альтюссер предложили мне туда вернуться, хотя я мог перейти в другое место… я уволился из CNRS, чтобы возвратиться в Высшую нормальную школу. Какой бы критике я ни подвергал эту школу, в тот момент это был образец и преподавать