черноту, и так до удара подъемного рельса, когда барак зашевелится и до следующей ночи можно будет не ждать крадущейся смерти.
Кончались сны всегда одинаково: железным рельсовым ударом, от которого Крылов вскидывался и садился.
Сел и сейчас, увидел профиль быстро отвернувшейся Зины, сообразил где он и, как всегда при пробуждении, обрадовался. Его бы воля — вообще никогда не спал бы.
— Давай, — сказал он. — Забираю.
Она встала, прошла через комнатенку голая, без стеснения, сзади похожая на юную девочку, достала из своего солдатского, теперь таких уж почти не осталось, вещмешка картонную папку с завязками.
Открыв и прочитав название «ДАЛЬСТРОЙ. Быль» (имени автора не было), Крылов помедлил снова завязывать тесемки. Он подумал, что видит плод своей почти десятилетней работы, итог и суть всей жизни, в последний раз. Отдашь Юозасу, и всё.
«В одном экземпляре напечатала?» — хотел он спросить, но не стал. Зина бы обиделась.
— Денег дам? — сказал он вместо этого. — Ты, может, поживешь тут? В Москве дожди, холодно.
— Завтра уеду. Деньги есть, — ответила она.
Такой у них получился разговор. Три фразы произнес он: «Привезла?», «Давай. Забираю» и про деньги. Она произнесла одну.
И всё. Крылов вышел на желтую от пыли и солнца улицу. Папка с рукописью лежала в портфеле.
Задумался. Было шесть часов.
Вернуться в дом отдыха, к ужину? Обед от нервов пропустил, а теперь, когда получил рукопись, да после мужского дела, чувствовал острый голод, аж тянуло под ложечкой. Но идти в столовую с портфелем странно, привлечет внимание, а оставлять в комнате нельзя. Вечером заходит уборщица, и черт их знает, здешний персонал, не шмонают ли — просто из любопытства, а может и не просто.
Решил, что поест в общепите, на набережной.
Ресторанами Крылов себя не баловал — по привычке к экономии и от равнодушия к еде, верней к ее качеству. К еде-то он относился серьезно, с уважением. Она как бензин, не заправишься — не поедешь, но что за разница, каков бензин на вкус? А вкус отшибли восемнадцать лет жизни, в которой вкус был не нужен. Есть что пожрать — уже счастье. Так вкус потом и не вернулся. Ел пересоленное и недосоленное, переперченное, даже подплесневевшее не замечая.
Он прошелся по эспланаде — этим красивым словом писатели называли длинную, в щербленном асфальте набережную пообочь моря — и выбрал едальню попроще, попустее и постеклянней, чтоб увидеть близкий уже закат. Кафе называлось «Романтика», было выстроено в давно сошедшей моде на якобы заграничную угловатую простоту, но окна шли от пола в потолок, и простор бухты, от белого утеса слева до черного справа, открывался во всей своей предвечерней золото-малиновой нарядности.
К Крылову долго никто не подходил, потом пришлось бесконечно ждать тефтелей с пюре, заказ без алкоголя был официанту неинтересен, а когда тарелку со снедью наконец принесли, еда была остывшая, но Крылов этого и не заметил. Глядел на горизонт, где в густеющем мраке растворялась черта между морем и небом, мерно двигал челюстями, автоматически отсчитывая 32 движения — прочитал когда-то, что для хорошего пищеварения нужно не меньше, и вдруг почуял сбоку, шеей, чей-то неотступный взгляд, была у него эта волчья затравка, с лагеря, когда глаза на затылке могли спасти жизнь.
Мгновенно собравшись, но не перестав жевать, чтобы наблюдающий не заметил тревожности, Крылов первым делом скосил глаза на портфель, потом резко повернулся, цапнул воздух пятерней, будто хотел ухватить назойливую муху. Жирные осенние мухи и правда жужжали над столиками, садились на недоеденное.
Смотрела молодая женщина, скорее даже девушка, сидевшая справа, через два стола. На первый взгляд она была чем-то похожа на Зину, тоже тонкая, коротко стриженная, в синих обтягивающих штанах и клетчатом верхе, но только на первый. Зина одевалась в дешевое и немаркое, что продается без очередей, а корнала себя сама, ножницами, меж двух зеркал. У этой же горностаевый контур прически был модельный, одежда сидела с несоветской ладностью, никак не «Мосшвея», не фабрика «Большевичка». Красивое у девушки лицо или нет, Крылов сказать затруднился бы. Ему все молодые женщины кроме совсем уж уродин казались красивыми. Женщины вообще красивые. Когда в леслаге, где он чалился последние два года, мимо строя проходила женщина из поселка, любая женщина, все поворачивали головы, Крылов тоже. Будто мимо проходит другая жизнь.
Эта, встретившись с ним глазами, не сделала вид, будто посмотрела случайно, а улыбнулась. Улыбка была загадочная, непонятного назначения. Шпики этак не улыбаются, да и не служат у Галины Борисовны девушки, похожие на горностая.
Успокоившись, Крылов хотел от джоконды отвернуться — хочет улыбаться, пускай, какое ему дело, но девушка еще и кивнула. Знакомой при этом она не была, Крылов своей цепкой памятью запомнил бы. Читательница, подумал он.
Его редко, но узнавали — по фотографии на обложке «роман-газеты», где по прежним, оттепельным временам напечатали его первую повесть, давно уже не переиздававшуюся. Иногда подходили на улице, особенно в Москве, но он всегда говорил: «Вы ошиблись», потому что мучительно стеснялся, разговаривая с читателями. Писать было занятием интимным, говорить про которое все равно что заголяться. Он и от публичных выступлений отказывался — когда еще звали. Теперь-то нет, давно уже. И слава богу.
Он поскорее отвернулся, да поздно. Джоконда уже встала, шла к нему, и улыбалась всё так же непонятно.
— Чем смотреть друг на друга, давайте лучше познакомимся, — сказала девушка. Вблизи оказалось, что она похожа на актрису из фильма «Алые паруса», который Крылову не понравился своей слащавой фальшивостью. А актриса понравилась. — Я Фелиция. А как зовут вас?
Не читательница, понял он и раздражился на себя за то, что это его немножко, но задело.
— Вы