В корыте, установленном на двух табуретках, Тоня полоскала пеленки. Вениамин Павлович остановился на пороге, с нежностью посмотрел на жену:
- Тоня, тебе помочь?
- Отожми их получше и на веревке развесь, — устало улыбнулась Тоня. — У меня уже сил не хватает.
...Робка пришел домой без пятнадцати час и уже на лестничной площадке услышал истошные бабьи вопли.
Робка позвонил в дверь, ему открыл Богдан.
- Че тут, опять война? — спросил Робка, входя в коридор.
- Не-е, тут похлеще дела — Полину грабанули, — сказал Богдан и почему-то криво усмехнулся. И в это время раздался отчаянный вопль Полины. Вцепившись себе в волосы, она сидела на стуле и раскачивалась из стороны в сторону:
- О-ой, мамочка-а, о-ой, родненькая, спаси меня! Пропала-а, люди добрые-е! Тюрьма мне свети-ит, тюрьма-а!! — Полина принялась бить себя кулаками в грудь.
Рядом плакали две девочки — десятилетняя Катька и пятилетняя Зойка.
- Погоди реветь-то, — попыталась перебить ее Люба. — Много пропало-о? Да перестань ты голосить, дура чертова! Сколько украли, говори?
- Ой, Люба, много-о... и сказать-то страшно... — шептала громко Полина. — Двадцать шесть тысяч... — и снова завыла в голос: — О-ой, мамочка-а, спаси-помоги! Боженька, милостивый, защити, выручи-и!
Соседи приглушенно шептались: «Двадцать шесть тысяч... это ж какие страшные деньжищи, с ума сойти.
Где достать такие?»
- Как же у нее украли? — спросил Робка Богдана.
- Да они, дуры, перед закрытием все в подсобку побежали — мукой отовариваться. А кассу Полина забыла закрыть. Тут-то, видно, кто-то зашел и рванул денежки — в магазине-то никого! — Богдан передернул плечами. — Воруй — не хочу!
- И никто не видел? — не поверил Робка.
- То-то и оно, что никто... Сама виновата, на таком месте работает и варежку разевает!
- О-ой, повешусь! — Полина вскочила, зареванная, с растрепанными волосами, распухшими губами — страшная, и рванулась из кухни в коридор, едва не сбив на бегу Богдана. Женщины ринулись за ней, вбежали в комнату, и уже оттуда доносились стоны, крики, уговоры. На кухне остались одни мужики. Степан Егорыч мрачно курил, сидя на стуле у окна, стряхивал пепел в консервную банку, которую держал перед собой.
- Как пить дать посодют, — сказал Игорь Васильевич. Он был одет в атласную пижаму с фривольным шарфиком на шее — красным с синими цветочками.
- Так оно за дело будет... — вздохнул Егор Петрович. — Не имела права отворенную кассу оставлять.
Сбегала за мукой, вертихвостка чертова…
- Семь лет дадут, с конфискацией, — авторитетно заявил Игорь Васильевич.
- За что семь лет-то? — испуганно уставился на него Егор Петрович.
- Особо крупное хищение, — важно поднял палец Игорь Васильевич.
- А конфисковывать у нее что? — спросил Егор Петрович. — Разве что детей?
Все замолчали, раздумывая, что в самом деле могут конфисковать у несчастной Полины? А может, у нее где-нибудь в тайничке чего-нибудь и запрятано? Может, такое там лежит, что ей эти двадцать шесть тыщ — просто тьфу! Правду сказать, такие мысли большей частью витали в голове Игоря Васильевича. Он даже мучился от неизвестности, от незнания, сколько же у Полины припрятано? Не может такого быть, чтобы у кассирши в продовольственном гастрономе не было увесистого загашника. Ну не бывает так! Хоть режьте Игоря Васильевича на куски. Вот у Егора или Степана — точно хоть шаром покати.
В это время на кухню вышел неразговорчивый бухгалтер Семен Григорьевич и нарушил молчание, пробубнив глуховатым голосом:
- Детей в детский дом сдадут. — Семен Григорьевич взял с плиты сковородку с шипящей яичницей и пошел из кухни.
- А по какому такому праву в детский дом? — возмутился Егор Петрович. — А ежели они не захочут?
- А их и спрашивать не будут, — уже из коридора отозвался Семен Григорьевич. — Порядок есть порядок! Закон един для всех!
- Семен Григорьевич в этих делах толк знает, — весомо сказал Игорь Васильевич. — У него на фабрике сколько народу пересажали — тьма!
- Х-хе, черт! — Егор Петрович поскреб озадаченно в затылке. — Вот сколько годов он в квартире живет, а я даже не знаю, где работает.
- На меховой фабрике... — благоговейным шепотом произнес Игорь Васильевич.
- Да-а... — протянул Егор Петрович. — Теплое местечко. Там есть где разгуляться. А жмотяра страшный — хоть бы раз взаймы дал!
В кухню вошла Люба и сказала, оглядев мужчин:
- Пропадет она, мужики. И дети ее пропадут.
У нее и родных-то никого…
- А мужик ее... Я имею в виду отца детей, — проговорил Игорь Васильевич, — она как-то говорила, что алименты от него получает.
- Ни хрена она от него не получает! — резко ответила Люба. — Говорила, чтоб со стыда не сгорать. Бросил он ее, с милицией найти не могли.
- Ну а нам что прикажешь делать? — нервно спросил Егор Петрович.
- Может, соберем? — голос Любы потерял уверенность, и она посмотрела на Степана Егорыча. — С миру по нитке…
- Двадцать шесть тыщ, да ты сдурела, Люба! — махнул рукой Егор Петрович. — У нас отродясь таких денег не было! Не то что в руках не держал, не видал никогда! Верно, Степан? Дай закурить.
Степан Егорович молча протянул ему папиросу.
Егор Петрович взял, прикурил, увидел стоящих в дверях кухни Робку и Богдана, сделал сердитое лицо:
- Вы чего тут зенки пялите? А ну, дрыхнуть!
Шлындают по ночам черт-те где, а утром в школу не поднимешь! Глядите у меня, любители прохладной жизни!
Робка и Богдан поплелись по своим комнатам. Богдан лениво огрызнулся, больше для проформы:
- Ладно, разорался... Как не пьет — так орет, как пьет — так дерется, во жизнь, а, Робка? — Богдан весело посмотрел на друга.
Тот тоже усмехнулся, пробормотал:
- Мой не пьет и не дерется, а еще хуже — глянешь на него, и с тоски повеситься хочется.
- Ты где пропадаешь всю дорогу? — неуверенно спросил Богдан. — С Милкой, что ли?
- Нет. С Милкой — баста, завязали.
- Да ну?! — У Богдана округлились глаза, блеснули радостью, друг снова станет прежним, и они будут вместе, но он тут же спохватился, проговорил сочувствующе: — И как ты теперь? Переживаешь, да? Она вообще-то баба, конечно, ничего себе... но других тоже навалом!
- Ладно, Богдан, пошли спать... — и Робка первым ушел к себе. Включил свет, мельком глянул на кровать за ширмой — там спал Федор Иваныч. Из-под одеяла торчали голые пятки. За другой ширмой шевелилась бабка, закашляла, заворочалась, спросила:
—- Робик, ты, что ль?
- Я, бабаня, я…
- Че они там весь вечер на кухне колготят?
- Да Полину обокрали.
- Да ну?! Ишь ты! Это как же? К нам воры, что ль, забрались? Это когда же? Я весь день — то на кухне сидела, то во дворе, я б увидела!
- Да не в квартире, — поморщился Робка. — В магазине кассу у нее грабанули. Она ушла в подсобку, а кассу не заперла. Вот ее и обчистили. И продавцы все в подсобку за мукой побежали.
Бабка жадно слушала пояснения Робки, задавала вопросы, разволновалась, то и дело скрипела пружинами, даже встать захотела — Робка едва уговорил ее лежать. Бабка волновалась, как же теперь бедная Полина будет расплачиваться? А когда Робка назвал украденную сумму, она даже задохнулась от ужаса, сердце у нее отчаянно забилось.
- Ее ж посодют... — выдохнула она. — Царица Небесная! За что ж ей наказанье такое? За какие грехи? Робка присел на край кровати, стал успокаивать бабку, гладил по усохшей коричневой руке, даже наклонился и поцеловал в дряблую, всю в морщинах, словно печеное яблоко, щеку.
А на кухне Люба все давила на мужиков. Пришел с дежурства Сергей Андреевич, узнал невеселую новость и первым сказал:
- Три тыщи дам... — Подумал и добавил: — Нет, пять тыщ дам. Хотели книжный шкаф купить — ладно, пока обойдемся!
- У меня есть на книжке семь тыщ, три отдам, — сказала Люба и достала из-за газового счетчика блокнот, в котором подсчитывали плату за электроэнергию, села за кухонный стол, стала записывать.