проходила и проходит в заботах о людях, и, видимо, поэтому не стареет, не сдается Захарий Петрович. В войну он учительствовал в Кирове, а песни его звучали в партизанских землянках, в глухих сосновых урочищах, в дальних лесных деревнях. В родные места вернулся он сразу же, как только за озеро отбросили фашистов, и бойцы второго эшелона, собираясь в бой, слушали лихие и печальные русские песни. В те дни Захарий Петрович узнал о гибели единственного любимого сына, храброго полкового разведчика, но вида не подавал, дирижировал, как всегда, бодро. И только после концерта, когда солдаты, подкатив полевую кухню, стали угощать артистов горячим гороховым супом, он не выдержал и слез уже не скрывал…
Потом он пришел в уцелевший дом, отведенный под школу, и первым его уроком было сочинение на тему «Как фашисты сожгли деревню». Я читал эти детские, до жути правдивые сочинения, собранные и сшитые Захарием Петровичем в отдельную папку, и руки у меня дрожали. Если бы издать эти бесценные кривые строки, то невиданной силы получилась бы книга. Захарий Петрович, старый коммунист и агитатор, берет иногда эту папку на беседы.
Зимой сорок девятого за воспитание людей Захарий Петрович получил второй орден Ленина. Уйдя на пенсию, по просьбе дочери он уехал в Ленинград, но жить там не смог и вернулся в деревню, чтобы снова будить народные таланты, собирать и записывать песни…
В Подолешском клубе девичий смех чередовался с мелодией баяна. Артисты были уже в сборе. Они стояли полукругом, серьезные и гордые, в нарядных старинных одеждах: трактористы, хлеборобы, доярки колхоза имени Кирова, молодые и старые. Наде Соловьевой семнадцать, а Филиппу Никитовичу Никитину около восьмидесяти. Кате Ребо двадцать два, а бабке Авдотье Дмитриевой — семьдесят.
Посредине хора Иван Сергеевич Сергеев. Он пел и плясал еще в «Звездочке» в восемнадцатом грозном году. Это его ладони пощупывала английская делегация у Зимнего дворца первого мая двадцать пятого года, не веря, что Иван Сергеев простой крестьянин, а не профессиональный артист.
— Начнем с революционной, — говорит Захарий Петрович. — Только не спеши, Ваня, плавнее, пожалуйста…
И поплыла, зазвенела революционная песня. И как бы встали перед глазами ленты матросских бескозырок, ребристые острые штыки…
А в конце этой же недели я увидел гдовских певцов на экране телевизора в Пскове. Художники сделали хороший фон с избой и березками, поставили изгородь, какими огораживают деревенские околицы.
Пели колхозники около часа. Они не просто пели, а «играли» свадебные, веселые и грустные песни. Захарий Петрович объявлял номера. Держался он достойно и строго.
НА РЕКЕ ЦАРЕВИЧ
В прошлую осень рано захолодало. Во второй неделе сентября подули северные ветры, и временами казалось, что вот-вот пойдет снег. А на полях еще всего было много: и ржи, и овса, совсем нетронутыми лежали овощи. Николая Ивановича Степанова, директора совхоза «Михейковский», у которого я был как раз в эту пору, особенно беспокоила картошка: уж очень хороша она уродилась, и жалко, непростительно будет, если хоть пуд какой останется в замерзшей земле…
Целыми днями ездили мы со Степановым по деревням, по тем участкам, где убирали картошку шефы из города, и Николай Иванович, понаблюдав за их работой, тяжело вздыхал и расстраивался, с силой сжимая баранку руля, и все вспоминал какого-то солдата Казаченкова, «который бы показал сейчас класс»…
— Что это за солдат такой? — поинтересовался я.
— Казаченков-то? Он не солдат вообще-то, у него звание есть. Ну, это новое звание… Как его?
— Прапорщик, что ли?
— Точно, прапорщик. Авель Николаевич Казаченков. Здоровый такой, молодой, скромный, симпатичный. Наш он, из деревни Скачково. Чемпион, между прочим. Чемпион по дзюдо.
— В своей части? Или в дивизии?
— Выше бери.
— Ну что, по округу? По стране?
— Еще выше! Он у нас чемпион аж по всей Европе! Смотри на списки за семьдесят шестой год и увидишь. По дзюдо нет ему равных.
— Ну, а картошка при чем тут?
— А при том, что Казаченков все отпуска на родной земле проводит, у матери. И не просто отдыхает, а работает в совхозе. Да так, знаешь, работает, что смотреть любо-дорого. И пятеро за ним не угонятся. Вот тебе и картошка! Он бы сейчас поучил этих шефов. Ишь, работнички… Как на прогулку приехали. Казаченков в то лето, после своего европейского рекорда, тонн десять сена нам заготовил. Один! Бесплатно! Утром встает, косу в руки и на луга. Так махает, что хоть в кино снимай. А то как-то еду я первого мая, в самый праздник, и вижу, как Авель мешки с семенами к сеялкам носит. На одной ладони мешок и на другой мешок, и он, понимаешь ли, поигрывает этими мешками, над головой их так и подбрасывает, так и вертит, как циркач…
Николай Иванович, придерживая руль левой рукой, стал показывать, как прапорщик играл тяжелыми мешками, и увлекся в своем показе, чуть было не угодил в канаву. Он повеселел, забыл о своих нерадивых шефах, стал говорить об армейской службе, которая за каких-то два-три года так обтесывает иного деревенского парня, что его потом и дома не узнают, и девушки в радостном изумлении глаза округляют: уходил Васька увальнем, не мог на школьном турнике и трех раз подтянуться, а вернулся вон каким орлом — глаз не оторвешь…
Похвалился Николай Иванович и своими сыновьями. А их у него трое. Один дослуживает последние месяцы, отличник, командир недавно фотокарточку прислал: стоит его Валерка при развернутом знамени, на груди значки разные, серьезный такой. И к фотокарточке благодарственное письмо приложено: спасибо за воспитание сына, хороший из него боец получился. Валерий из армии вернется, братья его младшие на службу пойдут и тоже не подкачают, а может, как вот и Авель Казаченков, в чемпионы какие выйдут…
— Ребята у меня — дай бог каждому, — говорит Николай Иванович. — Я в них верю, как в самого себя. Неприятно смотреть, когда дети от родительского дома нос воротят. Конечно, не обязательно всем оставаться в деревне, сейчас не старое время, но раз уж ты приехал к отцу-матери, в хату свою родную, где родился и вырос, то помоги старикам, на земле поработай, покажи себя человеком. А то ведь что, понимаешь, получается: заявится в свою деревню какой-нибудь соколик в отпуск из города и ничего тут не признает, свысока на все этак поглядывает: я, мол, городской теперь, а вы деревенщина. Полотенце через плечо и на речку. Или в лес куда. А проголодавшись, командует: «Эй, мать, яичницу жарь!», «Молочка бы парного, огурчиков!» Отгуляет такой малый свой отпуск, затолкает