в окно. А потом и сама вышла на улицу, села на приступочек. Солнце в затишке припекало уже ощутимо. И сама собой рождалась на лице улыбка.
РАЗБУЖЕННАЯ ПЕСНЯ
— Вот на этом стуле и сидел он, дорогой товарищ Джон Рид. Как сейчас его вижу…
Захарий Петрович неуклюже мнет сигарету, долго чиркает спичкой, кашляет. Я слушаю его с интересом, позабыв о времени, и все побаиваюсь, как бы он не вздумал вдруг пораньше уйти в клуб на репетицию.
На столе перед нами большое блюдо с яблоками, а хозяйка, жена Захария Петровича, все подтаскивает новые, то крупные, белые, то мелкие, с восковым розоватым отливом. Яблоками наполнены бельевые корзины, тазы и ведра, навалом рассыпаны они в углу и на подоконниках. Выбрав паузу, когда Захарий Петрович особенно долго заходится в кашле, хозяйка поясняет с гордостью, когда и как сажал ее муж все эти антоновки и ранеты, как за ними ухаживал. Захарий Петрович осуждающе покачивает головой, тихо смеется, и вся его массивная фигура вздрагивает при этом, а глаза слезятся и теплеют.
— Ах, какая ты, право, — говорит он, вытираясь платком, — ах, какая ты, голубушка…
Я уже знаю, что не только к своему, но и к другим садам в деревне приложил свою руку Захарий Петрович. И деревня Кануновщина, на редкость зеленая и чистая, тоже обязана ему своей красотой. Это он, сельский учитель Савельев, вернувшись с гражданской войны, убедил мужиков взяться за культуру. Был он в дальних чужих землях, участвовал в свержении царя, многое повидал и вечерами, собрав земляков, доказывал, что так жить нельзя, что жить надо с песней. Мужики теребили бороды и хитровато хмыкали, намекая, что с одной картошки не запоешь.
— Все теперь в наших руках, — говорил Савельев, — захотим — горы свернем…
Для начала всем миром вымостили деревенскую улицу. Мастеров булыжного дела было не занимать: каждый второй мужик в Кануновщине, как и отец Захария Петровича, отходничая, всю жизнь мостил широкие петербургские проспекты. Потом у домов появились тоненькие березки и липы, вдоль заборов, за сараями, встали черемухи и рябины. И допоздна звучали теперь песни, старинные, русские и новые, принесенные с фронта. Захарий Петрович организовал хоровой кружок, который быстро разросся до трехсот человек. Барскую просторную конюшню пришлось переоборудовать под народный дом, единогласно названный «Звездочка». В графском имении нашелся и рояль. И вот уже волнуется перед первым большим концертом Захарий Петрович, бледнеет от нетерпеливых аплодисментов.
— Слово имеет революционный солдат Савельев, поворачивающий мужицкий ум в сторону искусства и разбудивший песню в народе!
Тогда не стеснялись высоких и выспренних слов. Тогда от таких слов, от вида поющих под звуки рояля крестьян ликовали и плакали. Никогда еще песня так не радовала и так не возвышала здешних людей. Они невольно, сначала тихо, а потом все громче и громче подпевали хору, и стены дрожали от мощных звуков, и летела песня сквозь раскрытую дверь к освещенным окнам домов.
На второй день концерт пришлось повторить. А потом каждое воскресенье, а то и раза по три в неделю собирались в народном доме крестьяне. И откуда только таланты взялись у всех этих диковатых парней, у стеснительных девушек, у отцов и дедов их? Вытащили из сундуков старинные сарафаны, наладили пастушечьи рожки, свирели и гусли. Появилась в народном доме библиотека, декорации, костюмы.
И тесно уже стало хору на пахнущей смолой сцене, охрип и почернел вконец измотавшийся Захарий Петрович, а народ все шел и шел. И даже банды Юденича, занявшие гдовские места, не испугали жителей. Каратели сожгли народный дом, «лапотных артистов» выпороли плетьми посреди деревни, надеясь, что замолкнет теперь, умрет вольная народная песня. Но песня не умерла. Как только потеснила наша армия врага, во всех деревнях стали создаваться клубы. И в Ужове, и в Вейно, и в Рябове сливали по каплям керосин в десятилинейные лампы, заплетали косы и расчесывали бороды перед тусклыми зеркалами.
Вот в эти дни и приехал с группой красных командиров американский писатель Джон Рид. Он был на концерте возрожденной «Звездочки», выступил с речью. Ночевал молодой гость у Захария Петровича и очень понравился крестьянам, которые набились в избу к учителю и не уходили до полуночи, слушай обаятельного быстроглазого Джона. Знавшего самого Ильича. Говорил Джон энергично, путая русские слова, помогал руками и вместе со всеми искренне над собой потешался, по-смешному дуя на горячее блюдечко и все восхищаясь задушевными русскими песнями, сельским хором, добротой здешнего народа. Он говорил, что такой хор может слушать вся Россия и вся Америка, и дружески тряс застеснявшегося Захария Петровича за плечи.
И сбылись потом слова неутомимого Джона. Художественный коллектив, переименованный в «Гдовскую старину» (так называлась пьеса, написанная Захарием Петровичем), стал выступать во многих городах России. Вот что писала в то время вечерняя газета:
«Вчера в клубе имени Карла Маркса состоялось показательное выступление актеров-крестьян. В течение ближайшей недели актеры от сохи будут выступать на фабриках и заводах, в районных клубах и домпросветах. Кроме того, крестьяне дадут спектакль в Большом драматическом театре. Среди участников отличается Пимен Кисляков, восьмидесятилетний гармонист-весельчак, и семидесятилетняя запевала Наталья Иванова (слепая)».
— Наталью мы тогда чуть не потеряли, — говорит Захарий Петрович, выкладывая из папки пожелтевшие фотографии и вырезки. — Публика ее на радостях аж к Зимнему вывела, позабыв, что слаба Наталья глазами. Был еще с нами танцор Терентий, сто пять лет ему тогда исполнилось. Так вот на площади как рванул вприсядку — сразу стихийный концерт получился. А потом мы в Москве выступали. Там я с писателем Фединым познакомился. Константину Александровичу наши песни очень понравились. За «Гдовскую старину» меня орденом Ленина наградили. В июле тридцать девятого это было. Я тогда на Красную площадь пришел и долго у стены простоял, где Джон Рид похоронен. Его любимые песни мы и сейчас исполняем. Нет-нет да и скажет кто-нибудь из ветеранов хора: «А что, ребята, не вспомянуть ли нам милого Джона? Заводи, Романыч, «Курицу», ударь-ка во все струны». Однако заговорился я с вами, а мне ведь на репетицию пора. К Октябрьским дням новый концерт готовим…
Западный край неба полыхает пожаром, и в этом свете нарядно горят и без того багровые рябины. Печальные похудевшие березки сорят последней листвой. Пахнет дымом, холодной землей и снегом.
— Загудит скоро, запляшет зимушка, — говорит Захарий Петрович и вздыхает.
Он идет быстро, засунув руки в карманы пальто, и, глядя на него, никак не подумаешь, что ему скоро семьдесят. Вся жизнь его, далеко не легкая,