Федя иногда заходил к сторожу, как взрослому, протягивал кисет, разговаривал о жизни, о Валдае, о разных случаях. А когда Степана определили в лесники, впервые назвал его Кузьмичом, ставя этим как бы знак равенства между собой и молодым Степаном.
Работал Степан Кузьмич старательно. Участок его был немалый: пять километров в одну сторону и девять в другую. А если кольцо делать, то с обходами разными чуть ли не полсотни километров наберется. И ходил Кузьмич по Валдаю ежедневно, особенно рано утром и поздно вечером, забираясь в те места, где всего вероятнее мог оказаться нарушитель. В его задачу входило охранять не только лес, но и все живое в нем, всех зверей и птиц, рыб в озерах и реках. Не хватало тогда егерей, да и сам бы он не прошел мимо, если бы, к примеру, в озере на его территории запрещенными сетями ловили рыбу. В высоких сапогах, в ватнике, с ружьем и брезентовым ранцем за плечами, неслышно пробирался он опушками, огибал ольховые заросли, делал метки на умирающих деревьях, приглядывался к мелколесью, примечал следы, оставленные недругом.
В первые же годы самостоятельной работы Кузьмич узнал, насколько ответственна и опасна должность лесника. Как-то на рассвете, поднимаясь на горку, услышал он торопливые шарканья пилы. Заря уже встала, но было еще темновато, и, раздвинув ветки крушины, Кузьмич с трудом разглядел поваленные ели, уже без сучьев, и подводы, укрытые за осинником. Два мужика подпиливали стройную свечкообразную сосну, а третий, высокий, с бородой, носил свежие бревна к подводам. Кузьмич выскочил из-за кустов, побежал к лошадям, но в это время сбоку его что-то сильно толкнуло. Он упал, оглушенный, обожженный пламенем близкого выстрела, а когда очнулся, тарахтение колес уже было далеко. Зарядом дроби ему поранило щеку, вырвало бок у фуфайки. Перепуганный, весь в крови, прихрамывая на правую ногу, побежал он к большаку и настиг порубщиков в льняном сарае, где они прятали ворованный лес. Бородатый замахнулся на Степана топором, но тут же осекся: лесник держал на изготовку двустволку…
Был суд, и нарушителям попало крепко. А лесник после этого стал нередко слышать угрозы из-за реки:
— Эй, Стя-я-я-па-ан! Круто берешь, парень! Гляди, да оглядывайся! Не спотыкнись, ямок-то в лесу много!
Кроме ближних деревень да Струг Красных, районного центра, никуда Кузьмич не отлучался. Некогда было, да и охоты особой не испытывал, свои тихие Смольняки любил беззаветно. И только когда война началась, решил всеми путями добиться посылки на фронт: из-за болезни сердца в армию его не брали.
Не успел с хлопотами: немцы уже в июле заняли Псков, перерезали дороги к Ленинграду и Новгороду. «Тут воевать, будем», — решил Кузьмич и пошел к партизанам. Но в отряде оружия ему не дали.
— Ты, Степан Кузьмич, лесник, — сказал командир, — дом твой на самой автостраде стоит, и приказ тебе такой будет: живи тихо, выполняй все немецкие приказы, будь незаметным и наблюдай за дорогой…
Задание это оказалось не таким уж простым, как выглядело вначале. Недели через две к хутору Смольняки подкатили два бронетранспортера и замерли в некотором отдалении. Кузьмич увидел из окна, как угрожающе поворачиваются короткие черные стволы пулеметов, и, догадавшись, в чем дело, крикнул:
— Ложись!
Жена его Марья и два сына, большие уже хлопцы, прижались к полу и замерли. А через секунду длинные очереди хлестнули по стенам, звякнули стекла, посыпалась пыль с потолка. Потом все стихло, было слышно, как машины подъехали ближе и раздались немецкие голоса.
— Выходить, видно, просят, — догадался Кузьмич. — Вы пока лежите, а я узнаю… Мало ли что… Лежите пока…
Втянув голову в плечи и сгорбившись, он вышел на улицу и огляделся. По дороге в сторону Ленинграда двигалась танковая колонна. Из крайнего дома, где жили Смирновы, немцы волокли поросенка. Поросенок визжал, брыкал ногами, и солдаты смеялись, улюлюкали. Они забросили поросенка в открытый люк и, вытирая травой руки, подошли к Степану Кузьмичу.
— Ты кто есть? Партизан?
— Я лесник… Я лес охраняю, — ответил Кузьмич и для убедительности ткнул себя пальцем в грудь, похлопал по бедрам: вот, мол, смотрите, ничего у меня нет, мирный я человек.
— Пять минут и — вэк, пошель! — приказал немец. — Дома сжигайт!
Через двор, сеновалом, по картофельной борозде выбралась семья Кузьмича к лесу.
— Бегите прямо на выселки к Федору! — сказал Кузьмич Марье и сыновьям. — Я ночью приду. Быстрее!
— Ой, батюшки, пропадем, сгинем! — запричитала Марья. — Умоляла я тебя загодя убежать отсюдова вместе со Смирновыми и Тихоном, а ты свое заладил! Последнее пальтишко… Машинка швейная… Все сгорит! Ой, батюшки!
— Ну, хватит! — прикрикнул Кузьмич. — Бегите!
Когда Марья с ребятами скрылись в зарослях, Степан Кузьмич выполз на опушку и стал наблюдать с пригорка. По шоссе все еще двигалась колонна. Он насчитал двенадцать танков и двадцать шесть тупорылых, как бы без кабины, грузовиков. Солдаты в касках плотно сидели в кузове каждой машины, а три грузовика были укрыты пятнистым брезентом.
Хутор немцы почему-то не подожгли. Сгорел он позже, когда каратели прочесывали леса под Лудонями. Ночью Кузьмич успел перетаскать в укромное место кое-что из домашнего скарба. Спас он и швейную машинку. И корову, которая паслась на луговине, ухитрился увести на выселки.
С той ночи жизнь его круто изменилась. Он бродил по деревням, толкался возле дорог, у станции, а спал в землянке за Лисьим оврагом, которую сам наспех вырыл и сложил там печь. У него была официальная бумага с орлом и свастикой, удостоверяющая, что он охраняет лес Германской империи и отвечает за его заготовку и отгрузку. Бумага была подлинная, и он ее охотно показывал на пикетах пожилым немцам, несущим караульную службу. С этими немцами он старался «найти общий язык», бережно свернув бумагу, снимал ранец, где у него всегда водилась самогоночка. Отвинтив колпачок фляжки, выплескивал немного жидкости на стол и подносил спичку. Самогонка вспыхивала синим огнем, немцы дружно орали «О-о-о!», нюхали фляжку, а Кузьмич, не теряя времени, острым охотничьим ножом строгал ломтиками сало, резал луковицу, хлеб и приглашал широким жестом:
— Пожалте, господа солдаты, русской водочки! Не водочка, а настоящий шнапс, слеза, можно сказать, божья росинка!
Иногда немцы прогоняли настырного лесника, а чаще всего пили самогонку и ели сало. И потом, когда Кузьмич появлялся на переезде в позднее время и шел вдоль военных машин и эшелонов, солдаты не трогали его, угощали даже сигаретами, хлопая по плечу. Кузьмич улыбался, говорил «данке» и «гут», опять расстегивал ранец, а спустя час уже сидел у верного человека и по памяти выкладывал виденное за день…
В выселках