Тут Дима, прервав рассказ, снова рассмеялся.
– Хотел бы я посмотреть, черт побери, как отплясывал этот влюбленный архитекторишка! Ну вот, он сам говорит, что на ноги ей наступал и она ему об этом сказала. Спросил, как ее зовут, а она не ответила. Но, представьте, он ее опять приглашает танцевать, она идет с ним, и так три раза. Он ей ноги давит, а она с ним идет танцевать, но как ее звать не? говорит. Ну, вообще, сфинкс, загадочная женщина.
– Ну ладно, что же дальше?
– Ну так вот, познакомиться с ней он так и не смог, даже как ее зовут не знает. Знает только, что она «универсантка», не то географ, не то геолог. Ходил он ее караулить в Университет. Не укараулил. Встретил он ее раз случайно после концерта в Филармонии, знаете, в такой горячий момент, когда все бегут за пальто. Но она была с тем самым соперником, который отшил его на вечере. Значит, опять осечка. Но только, как он утверждает, он с ней поздоровался, а она ответила ему и улыбнулась. Вы понимаете, она ему улыбнулась! Она ему улыбнулась!.. Нет, я вижу, вы, начальник, не понимаете, как это важно. Вы бы послушали, как он это произносит: «Она мне улыбнулась!» Но тут их разъединяет толпа. Ну, прямо Франческа и Паоло. Ну, вот! Он бы ее, конечно, разыскал, но все это было перед отъездом в экспедицию, и мы скоро уехали. И вот что интересно: в момент отхода поезда, когда он уже трогается, а Домра, как водится, торчит в окне и машет провожающим, она! – понимаете, она! – появляется на перроне. Он ей машет рукой. Она тоже делает ему эдак ручкой, и, мало того, она ему что-то говорит. Но что говорит -он не расслышал. Паровоз гудит, все орут… Так вот, почему она очутилась на вокзале – неизвестно, его провожала или еще кого – непонятно. Что она сказала – также загадочно. Домра говорит, что ему послышалось что-то вроде «там увидимся», а может, просто сказала «прощайте».
– Ну, все это прекрасно, но я тогда ничего не понимаю. Чего же он сейчас-то бесится? Чем он недоволен? – удивился я.
– Да он просто псих! Он все вспоминает, как она губки складывала, когда ему говорила. И то ему кажется, что она сказала «там увидимся», и он расцветает, как роза, то, что она сказала «прощайте», и у него слезы на глазах. Вот ведь малый, лопух, не поверите, ведь он заставлял меня несколько раз говорить эти самые «встретимся» и «прощайте», чтобы посмотреть, как при этом складываются губы. Да, кроме того, оказывается, он видел ее здесь…
– Здесь? – удивился я.
– Ну да здесь! Вот именно, когда на базу ездили, так, оказывается, он видел ее в окне проходящего поезда Москва – Хабаровск. У нас ведь на станции скорый стоит всего полминуты, вот он ее и углядел в окне, да опять неладно – рядом были пуговицы, так что вроде тот парень был рядом. Вернее, парня он не разглядел, разглядел только ясные пуговицы. А тот парень, соперник-то, тоже с пуговицами, он вроде горняк. Вот Домра и распсиховался. Но ничего! Я думаю, пройдет… Мы из него в рекогносцировочке пыль-то повыколотим…
Помолчали. Шумели вершины листвениц. На равнине закатывалось солнце и стихал ветер.
«Навязали мне на шею хворобу»,- подумал я.
Вышли мы рано, было туманно и зябко.
По дну долины, где стояли дома нашего поселка, стлался туман, сквозь который едва проступали широкие пушицевые болота, покрытые ерником [4] , и низкие, корявые заросли лиственицы по сфагновым болотам, и широкие колена реки, медленно и лениво петлявшей по широкой долине. А кругом – сзади и спереди, справа и слева – над туманом поднимались сопки… сопки, тайга… тайга до горизонта.
Было немного грустно уходить. Странное дело, почему это – грустно не оттуда уходить, где жилось легко и весело, больно, грустно уходить оттуда, где было трудно, а, может быть, и тяжело.
Почему снова и снова тянет в жестокую Арктику полярников, на рискованные вершины альпинистов?
Там, во льдах полярных архипелагов, в молчании снежных вершин оставили люди свой труд, свою гордость, и неразрывные цепи снова и снова тянут их не туда, где было хорошо, потому что было легко, а «туда, где было хорошо, именно потому, что было трудно.
Тайга молчалива. В предрассветном тумане неясно вырисовываются стволы деревьев. Прохладно и тихо. Только проклятые комары уже проснулись и кинулись на нас.
Тихо в сибирской тайге. На тысячи и тысячи километров покрывает она равнины и горы, но мало в ней жизни. Приезжего поражает удивительная тишина этого бесконечного моря хвойных лесов. Весной, когда вы входите в леса Смоленщины, рощи Прибалтики или дубняки Приднепровья, весь воздух звенит от птичьего гомона, тенькает, как бусы роняет, пеночка-теньковка, в кустах заливаются малиновки, пинькают синицы, и десятки других птичьих голосов доносятся со всех сторон. Тайга же молчит. Редко-редко вы услышите в вершинах тонкое попискивание корольков, иногда дятел застучит, зацокает в лиственицах белка,- и опять тишина, только чуть шумят, раскачивая вершинами, лиственицы. Молчит тайга.
Но приходил человек – и место сфагнового болота занимал луг, появлялись травы, уходила вглубь мерзлота, над травой взвивались насекомые, за насекомыми прилетали птицы.
Странно, но с появлением человека тайга оживала,- обычно ведь это бывает наоборот. В других местах человек, появляясь, уничтожал или оттеснял далеко прочь диких обитателей.
Мы целый день шли через болота.
Болоту, казалось, не будет конца – мягкие сфагновые кочки, покрытые низкой корявой лиственицей, увешанной длинными бородами лишайников, сменились пушицевым кочкарником. Эти пушицевые кочковатые болота, как одна сплошная гребенка, состоят из непрерывного чередования высоких – иногда до метра высоты – кочек и глубоких мочажин, в которых стоит темная, кофейная торфяная вода, холодная-холодная, так как тут же под ней лежит вечная мерзлота.
Вот мы и прыгали целый день с кочки на кочку. Ноги стыли от холодной воды, а голову пекло солнце, влажный горячий воздух был переполнен комарами, оводами и слепнями, которые тучей висели над нами. Ноги ломило от холода, а глаза заливал пот.
Лошадям еще тяжелее, чем нам, они непрерывно хлещут хвостами, машут головами, брыкаются,- они облеплены сплошь самой разнообразной кровососущей нечистью. Она лезет им в уши, щекочет живот, сплошным кольцом окружает ноздри и глаза.
Впереди идет Дима, он ведет отряд. Он только этим и занят, он ищет дорогу и выдерживает направление. За ним двое рабочих – Соколик и Кузьма ведут вьючных лошадей. Чаще Соколик ведет за повод только одну, а остальные идут сами, сами выбирают себе дорогу.
Соколик – занятный человек и неплохо знает тайгу. Правда, познакомился с ней он не по собственной инициативе, а по приговору суда за какую-то деревенскую пьяную распрю. Сейчас он отбыл свой срок и зарабатывает деньги в экспедиции, чтобы не ехать домой с пустыми руками. Но тюрьма и снаружи и изнутри наложила на него кое-какой отпечаток: он непрерывно поет кроваво-сентиментальные песни и почти весь татуирован. На его груди изображен огромный орел, несущий в когтях обнаженную женщину; на руках – змеи, имена, якоря и т. д. Я не хотел брать его в отряд, потому что он, поступив к нам на работу, уже на следующий день чуть свет явился под окно наших девушек пьяный, с гармонией и песнями. Правда, вел он себя вежливо, стучал в окно и просил слушать его, затем пел песню, а пропев, требовал у слушательниц подтверждения, что он «хотя и некрасивый, но симпатичный». Я его прогнал. Но через несколько часов он явился трезвый, клялся быть дисциплинированным и уверял, что «это местами со всякими случается», но «со мной лично больше абсолютно не повторится». Я ему поверил, и он свои клятвы сдержал.