Все уже вот-вот кончится и будет позади, ты увидишь, я обещаю! Нет, это не Далья, это моя бабушка и ее бабушка, и бабушка ее бабушки – все говорят ее голосом… в каждой клеточке моего тела сохранились частички других, всех женщин моей семьи; и все они сейчас здесь, помогают мне прорубить дорогу наружу, к свободе…
– Тужься! – сказала ты мне.
– Тужься! – говорят мне все хором.
Я тужусь, – говорю себе я, презирая боль, которая грозит отвлечь меня от поставленной задачи. Ничто не сможет меня остановить. Я тужусь.
– Вот и голова, – радуется акушерка, – хочешь потрогать?
Я протянула руку и почувствовала неровный маслянистый шар – только, чтобы я смогла однажды рассказать моей девочке, что коснулась ее, – и тут же опять вцепилась в кроватные поручни.
А затем комната заполнилась тенями. Я напрягаюсь в последний раз и чувствую, как выскальзывает из меня увлекаемое волной тельце. Акушерка кладет его мне на живот.
Все кончилось, но уже новая мысль не дает мне покоя: как я буду жить, если что-нибудь с ней не в порядке?
– Мне было так страшно, – говорю я Далье, цепляясь за прошлое, отодвигая от себя настоящее.
Но она уже с любопытством рассматривает меня, моя дочь. – Я твоя мама, – шепчу я ей и плачу.
Я твоя мама, Эйнав, девочка моя…
Я твоя мама?
Я уже и не знаю… Сознание того, что я твоя мама, а ты моя дочка, начинает терять свою остроту. Если я – Мать, одна-единственная, отвечающая за все, то я не справилась. Может, я заслужила, чтобы ты ушла? Может, я действительно виновата? Намного больше, чем Маргалит!
Я виновата. Виновата перед всеми, кого любила. В том числе и перед Дальей. Ведь я сделала ей то же, что сделала мне Эйнав: исчезла без каких-либо объяснений, ничего не объяснив ни себе, ни ей. Поначалу она еще пыталась заговорить, притворяясь, что ничего не происходит. Я никак не отзывалась, во мне была глухая пустота. Она продолжала, но недолго, оставляла мне записки под дверью, потом – сдалась.
Я исчезла, все исчезло, прекратилось, закончилось. Из-за меня.
Встреча восьмая
Прощание
Медленным шагом, не глядя по сторонам и не замечая вечернего уличного шума, Элла шла по аллее, ведущей к Дому матери и ребенка. Как всегда неожиданно, в памяти всплыла картина. Это произошло в одну из суббот, когда она была еще совсем маленькой и у нее были родители. В поисках, чем бы заняться, пока мама и папа проснутся и тем самым избавят ее от скуки, она наткнулась на ненавистные ей красные, с множеством ремешков и огромными металлическими застежками сандалии. Ножницы лежали на их обычном месте – в коробке с нитками, и в одно мгновение сандалии были разрезаны. Она сделала это не задумываясь, поддавшись какому-то внутреннему порыву и даже не пытаясь ему противостоять.
А затем она стояла, застывшая от страха, и тупо смотрела на свои преступницы-руки. «Я их ненавижу», – повторяла она про себя, репетируя в уме неизбежный разговор с мамой и папой; но каждое последующее слово только усиливало чувство вины: ведь это из-за нее мама бегала по городу в поисках сандалий к началу лета. И она же сама выбрала эти – красные – просто потому, что ей надоело мерить и мерить. Все утро она крутилась возле них, не находя себе места, но они ничего не замечали, занятые своими делами. Она ждала и ждала, кашляла и даже разбила тарелку, вызвавшись помыть посуду после завтрака, но они только посмотрели на нее, ничуть не сердясь, успокоили и перебрались в гостиную читать газеты. В конце концов она предстала перед ними, опустив голову, с сандалиями в вытянутых руках, будто готовясь передать вину в другие руки, а на себя принять наказание, которое избавит ее от страданий.
Проносятся годы, и вот она устало поднимается по лестнице, направляясь в желто-фиолетовую комнату на последнем этаже.
«Я уже давно взрослая, зрелая женщина, но по-прежнему не способна самостоятельно противостоять угрызениям совести, – думает Элла, готовая покориться своей боли до конца; уйти в нее вся, без остатка, – я не ищу больше утешения у других и в их доводы я больше не верю».
Женщины уже сидят на своих местах, и она с облегчением беззвучно занимает свое место в круге.
– На прошлой неделе мы говорили о чувстве вины, которое испытывает мать по отношению к дочери, – произносит Нири и добавляет. – Сегодня я хочу начать нашу встречу иначе, чем обычно. Я хочу предложить вам рассказать о каком-нибудь эпизоде, который произошел, когда ваша дочь была беременна, и который впрямую касается ваших с ней отношений.
Наступает пауза: женщины пытаются выудить из памяти подходящий пример. Нири, как обычно, никого не торопит.
Рут вынимает из матерчатой белой сумки бутылочку с водой, делает несколько жадных глотков и обращается к Нири:
– Можно? Есть у меня один эпизод, который я, по-моему, никогда не забуду.
Нири ободряюще кивает. Рут ставит бутылку возле ножки стула и продолжает, машинально поглаживая кольцо с большим зеленым камнем в старинной серебряной оправе:
– Как-то, когда Талья была уже на девятом месяце, я поехала к ней. Еще с полдороги я позвонила и предложила встретиться в кафе рядом с ее домом. Она сказала, что ей не особенно хочется выходить из дома, но тут же переспросила: а ты хочешь? Честно говоря, я не была голодна, и на улице шел проливной дождь, но я ответила, что, да, хочу, и добавила, что, возможно, у нас больше не будет такой возможности посидеть в кафе только вдвоем, без ребенка. На улице лило как из ведра. Я пришла в кафе первой и видела, как она заходит: сначала живот, за ним – она сама с большим белым зонтом в руках. Мы заняли столик, и я помню, как повторила с комом в горле, что, возможно, это в последний раз, что мы можем спокойно посидеть друг с другом – только ты да я. Мы любим сидеть в кафе вдвоем и болтать на миллион разных тем; эти встречи наедине для меня стали больше чем традиция – они стали потребностью. Правда, в последние годы мы живем слишком далеко, и у обеих катастрофически не хватает времени, но мы, пусть и не так часто, но обязательно встречались. И вы знаете, мои предчувствия оправдались: через три недели родился наш маленький Гай. Пока я ждала ее там, в кафе, мне было очень грустно, хотя я и пыталась представить, как здорово нам будет гулять с коляской, опять вдвоем. Я понимала, что прощаюсь с привычной мне жизнью, что в самое ближайшее время все изменится. Я знала, что прямо сейчас одна часть жизни кончается и начинается другая, что и в ней, конечно, будет много хорошего, но дороги назад оттуда не будет.
– Да, все в жизни меняется и продолжается, – задумчиво замечает Това.
Рут делает короткую паузу, а затем продолжает, глядя на Тову:
– Прошло примерно четыре месяца после родов, и я ловлю себя на ощущении какой-то пустоты, на чувстве… будто моя маленькая дочка окончательно покинула гнездо. Это странно, потому что она уже давно не живет дома. Сразу после армии она переехала из Иерусалима к своему другу, и я восприняла это совершенно спокойно. Но тут вдруг до меня дошло, что все – у нее своя семья. Не поймите меня неправильно, я привыкла к тому, что она не зависит от меня. Наоборот, я очень рада, что она взрослая и самостоятельная и что личная жизнь у нее налаживается, они любят друг друга и очень хорошо друг к другу относятся. Я счастлива за них и уже обожаю своего внука, но в последнее время мне часто становится тоскливо; и, честно говоря, я к этому не была готова: я думала, что моя жизнь станет только богаче, наполнится массой новых положительных эмоций.
Женщины молчат, задумавшись.
– Мне кажется, вы недовольны собой, – прерывает молчание Нири, – тем, что в то время как ваша дочь создает новую жизнь, вы сами испытываете чувство потери.
Взгляды всей группы устремлены на Рут, и она склоняет голову в знак согласия. Нири подается вперед:
– Произошло что-то конкретное, из-за чего вы чувствуете, что уже не так близки, как раньше?
– Я даже не знаю, – морщит лоб Рут, – может, мы стали меньше говорить по телефону, и у нас практически нет возможности остаться наедине. К примеру, две недели тому назад у меня был день рождения, и она позвонила только поздно вечером. Правда, она очень извинялась: у нее была ужасная ночь, а потом и весь день пошел насмарку. Я не сержусь на нее, я сама прекрасно знаю, что значит маленький ребенок в доме. Скорее всего, я слишком все усложняю, ведь это естественно, что у нее сейчас ни для кого нет времени. Возможно, это из-за того, что я сама слишком хорошо помню, как все было между мной и моей мамой.
– А как это было? – с интересом спрашивает Клодин.
– Я не особенно по ней скучала, – пожимает плечами Рут, – не помню, чтобы мне ее не доставало: у меня были свои будни, муж, работа, дети. Периодически я ее навещала – и все. Примерно то же самое происходит и сейчас, но теперь я сама на ее месте, и чувствую, что теряю мою дочь. Я повторяю еще раз, чтобы вы не сомневались, я счастлива за нее; я не ревную ее ни к мужу, ни к сыну, но получается, что – хочет она того или нет – она отдаляется от меня. Точно так же и я отошла от своей мамы. Это естественный процесс, я понимаю, но от этого мне не становится легче.