Читать интересную книгу Роман женщины - Александр Дюма-сын

Вечер приближался. В этот день Эмануил приехал поздно. С какою-то необыкновенною радостью он пришел к жене и нашел ее в состоянии обморока: глаза ее были закрыты, руки опущены, дыхание тяжело и прерывисто. Он подошел к ней и взял ее руку — это заставило ее опомниться.

— Ну, милая Мари, — сказал он, целуя ее, — ты не ожидала меня, погрузившись, как всегда, в свои печальные думы.

Мари бессознательно слушала его слова, но в звуках их не узнавала тот голос, который четыре часа тому назад раздавался над ее ухом; она поднесла руку по лбу — и увидела перед собой Эмануила.

Вдруг в памяти ее воскресла прошедшая сцена; она вскрикнула и без чувств упала на грудь мужа.

VIII

Придя в чувство, г-жа де Брион увидела себя в постели; Эмануил и Марианна были у ее изголовья. Она все еще не верила в действительность случившегося с нею, считая его тяжелым сновидением; но едва только мысли ее начинали приходить в порядок, как роковое воспоминание, грозное, как призрак, вставало пред нею. И она внимательно смотрела на мужа, как бы испытывая его глазами и желая угадать, не выдала ли сама своей тайны во время сна, ибо она помнила, что страшные грезы не оставляли ее воображения. Но муж ее был тут, он ждал ее пробуждения; он смотрел на нее с той же, полной любви улыбкой.

Трудно изобразить, сколько мук для бедной женщины было в самом присутствии Эмануила: она кидалась на его грудь, проливая потоки слез, но не говорила ни слова, как бы боясь обнаружить истину, переводя на живой язык мысли, волнующие ее ум. С ужасом озиралась она, ибо ей казалось, что все вокруг, как и она сама, должно было измениться; но все было на своем месте: портрет ее матери глядел на нее с улыбкой из глубины алькова, то же спокойствие внутри, то же движение и шум на улице — ничего не изменилось, кроме одного имени, т. е. — вся ее жизнь.

— Лучше тебе? — спросил ее Эмануил.

— Да, гораздо лучше, — отвечала она.

— Дитя мое! Что это сделалось с тобою?

— Ничего, право, ничего!

— Верно, ты опять ездила на кладбище?

— Да.

— Ты убьешь себя этими поездками и меня тоже!

— Так ты все еще меня любишь, мой Эмануил?

— Люблю ли!..

— О Боже, Боже мой! — повторяла несчастная Мари, ломая руки.

— Прошу тебя, друг мой, успокойся! — продолжал Эмануил, подходя ближе к постели; и, взяв голову Мари в свои руки, он покрывал ее поцелуями. — Но успокойся же, — повторял он, — ведь я с тобою; скажи мне, что тебя мучит?

— Ничего, ничего, — отвечала она скороговоркой, — погода, одиночество, мать!..

— Все та же и та же мысль! Полно, подумай же обо мне, о твоей дочери — и перестань плакать.

— Ты прав, — сказала она, — надо подумать о дочери, о моей Клотильде; да, ты прав…

И слезы опять покатились из ее глаз.

— Тем более, — продолжал Эмануил, — теперь мы будем неразлучны. Быть может, мои отлучки много доставили тебе страданья, потому что ты любила меня и любишь еще и теперь — не так ли? Но на будущее время тебе нечего будет прощать мне, ибо я буду жить только для одной тебя!.. Тебе понятно ведь счастье быть вечно вместе? Мы приведем теперь в исполнение наши мечты, мы отправимся путешествовать. Ты видишь, что есть много непонятного для тебя: я забуду палату, если ты хочешь этого, но ее я не мог оставить до сего дня; потому что мое удаление должно иметь вид добровольного оставления дел — а не бегства.

Страдание превышало силы бедной женщины: слезы высохли, лицо покрылось мертвенной бледностью, глаза блуждали как у безумной.

Видя все это, Эмануил, ничего не понимая, решительно терялся в догадках. Мари же не знала сама, что делать: то она хотела видеть Леона, потому что все еще сомневалась в истине; то она хотела ехать к нему и настоятельно просить его, чтоб он немедленно уехал, уехал навсегда; чтоб он забыл ее, и думала, что, может быть, ее молитвы испросят у неба забвение. Но понимая невозможность выехать одной и без причины и содрогаясь при мысли, что Леон придет завтра, она закрывала подушкой свое лицо, глотая и слезы, и стыд. То вдруг вскакивала она с кровати и, бледная, обезображенная страданиями, с раскрасневшимися глазами и распущенной косой, подбегала к окошку, раскрывала его и с жадностью глотала холодный и сырой воздух ночи, не слушая ни Эмануила, ни Марианны, которые напрасно спрашивали себя о причинах такого страшного, такого лихорадочного беспокойства, и, не находя объяснения ни в чем, оба они относили состояние Мари к поездке ее на кладбище.

Понятно, что только теперь Мари больше чем когда-нибудь любила Эмануила. И это чувство только увеличивало раскаяние и проступок, которому Мари не могла найти ни повода, ни оправдания, потому что, повторяем, она не любила Леона. Люби она его — и ее чело осталось бы покойно, ее губы с улыбкой встретили бы мужа, а сожаление, хотя бы и возникло на минуту в ее душе, но, как легкий пар вечерних облаков, быстро рассеялось бы под дуновением ветра новой страсти. Теперь же мысль, что вверила нелюбимому человеку всю жизнь, все сокровище непорочности и чистоты своего прошлого и что этот человек отныне сделался властелином ее настоящего и будущего — мучила ее до невозможности.

Что Мари не была безнравственна — это очевидно. Иначе она не задумалась бы поступить смелее и вместо того, чтобы рыдать и плакать, просто приказала бы своей горничной отказывать де Грижу, если б он вздумал явиться. А в случае встречи с ним, когда бы он осмелился напомнить ей о былом, могла ответить: «Я, кажется, не имею удовольствия вас знать». Действуя таким образом, она сохранила бы и свой покой, и свое счастье, и свою красоту.

Но, увы! Подобная мысль и не приходила ей на ум. Невинная сердцем, она, вися над пропастью, вырытой ею же самой, с ужасом измеряла глубину ее и взывала к сожалению, когда надо было употреблять только наглость. Бедная, она не знала людей и не понимала, что две главные причины побуждали Леона желать продолжения их отношений: первая, возможная, — это любовь его к ней; вторая, непременная, — его тщеславие. А потому-то, вместо того чтоб обезоружить де Грижа, она сама давала ему оружие против себя.

Итак, страдания, которые вынесла Мари в этот вечер, были ужасны; но среди своих мучений она остановилась, однако, на одной мысли и, казалось, успокоилась. Женщины, надо отдать им справедливость, умеют легко исправлять самые тяжкие проступки. Конечно, проступок Мари, особенно в глазах ее самой, был преступлением; но ведь она не любила своего обольстителя. На этом-то ложном основании — основании, подтверждаемом даже самими мужчинами, которые имели глупость постановить, что позор тела не считается бесславием без участия сердца, — Мари создала себе утешение.

Итак, Мари успокоилась при мысли, что завтра же она напишет Леону, прося его забыть, во имя любви к ней, то, что было между ними вчера, и объяснит ему, что от этого забвения зависит в будущем ее покой, ее счастье и что она считает его достаточно благородным, чтоб он мог решиться разбить существование женщины, которая не сделала ему никакого зла.

Бедная Мари! Да и могло ли быть иначе? Этот случай с нею казался ей до того невероятным, что мало-помалу успокоенный ум молодой женщины решительно отказывался признать его за действительность. После горьких слез мозг ее остыл немного, а присутствие Эмануила, который не отходил от ее изголовья, который улыбался ей, как и прежде, и которого она так пламенно любила, убедило ее окончательно, что она находилась под влиянием расстроенного воображения, которое, наконец, успокоилось. К тому же Леона не было: он один мог ей напомнить действительность.

«Да, — думала она, — он благороден, добр, он поймет мои страдания; он уедет, он расстанется навсегда с Парижем и со мною, и этот день исчезнет мало-помалу из моей жизни, и все пойдет по-прежнему. Небо простит мне мою ошибку, за которую нельзя обвинять меня, а следовательно, нельзя и наказывать — и я могу еще быть счастливой».

Но такие мысли не совсем избавляли Мари от содрогания и ужаса, когда возможность обратного представлялась ее воображению. Тогда холодный пот выступал у нее на лбу, и кровь застывала в ее жилах.

Между тем, наступило завтра. Мари, проснувшись в объятиях Эмануила, почти забыла вчерашнее, и, когда память ей напомнила его, она побледнела, и сердце ее сжалось.

Де Брион, полагая, что здоровье ее поправилось, был весел и счастлив. Погода тоже изменилась. Дождь перестал, сквозь тучи проглядывало солнце, природа как будто улыбалась ей. Будь такой день вчера, она поехала бы навестить отца, и тогда, разумеется, не было бы ничего из случившегося. И вот от таких пустяков иногда зависит судьба человека! Мари встала, поцеловала дочь, и этот поцелуй был теплее и дольше обыкновенного, теперь она видела в своем ребенке не одну надежду, но и прощение.

До двух часов Мари была довольно покойна. В два часа Эмануил уехал, но обещая скоро воротиться. Она опять осталась одна, т. е. с мыслью о вчерашнем; эта мысль, как тень в Макбете, не давала ей покоя. Двадцать раз она принималась писать Леону; но из того письма, которое она сочинила вчера во время лихорадки и которое казалось ей таким трогательным, она не могла припомнить ни одного слова; к тому же у нее возникли сомнения, с кем отослать это письмо, не возбуждая подозрения, что если оно не дойдет по адресу и попадет в другие руки? Что тогда делать?